И, услышав Еленино имя, которое Манзура произнесла с обычным своим суровым спокойствием, Василий почувствовал, что у него нет сил возражать. В конце концов, какая разница, выздоровеет он или нет? И где лежать задыхающимся бревном, здесь или в больнице, не все ли равно?

– Вот и хорошо, – поспешно кивнул врач; видно, больничные койки были не в избытке. – Я рецептик выпишу, купите ампулки. Шприц получите у нас под расписку. Стерилизовать умеете?

На то, чтобы сбегать в больницу и в аптеку, у Манзуры ушло полчаса, не больше. После укола, который она сделала так ловко, что Василий этого даже не заметил, по всему его телу разлилась приятная легкость, и он уснул.

И проснулся только вечером. Или это уже ночь была?

В комнате стоял полумрак, наверное, фитиль керосиновой лампы был прикручен почти до отказа. Василий проследил за высокими тенями, которые плясали по углам – кто отбрасывал эти зловещие тени? – медленно перевел взгляд на лампу… И увидел, что Манзура сидит у стола и что-то шьет при этом тусклом свете. Он понял: стоит ему пошевелиться, и она сразу же вскочит, примется что-нибудь делать для него; этого ему не хотелось. Но спать не хотелось тоже, и он стал незаметно следить за нею сквозь смеженные ресницы.

Василий видел Манзуру редко, хотя она четыре года работала уборщицей в управлении геологии. В войну город был наводнен эвакуированными, после войны стали возвращаться мужчины. Найти хоть какую-нибудь работу, а тем более работу с жильем, кишлачная девчонка, да еще изгнанная мужем, то есть все равно что прокаженная, да еще без влиятельных родственников, не могла и мечтать. Манзуру приняли на работу в тот же день, когда Василий привел ее к начальству. Она тогда была настороженная, мрачная, хотя все-таки казалась не испуганной, а лишь суровой, с этими своими длинными глазами, выражение которых невозможно было понять. Она убиралась ранним утром и поздним вечером, когда сотрудников в управлении не было, поэтому Василий с ней почти не сталкивался. Знал только, что ей дали койку в общежитии и что она пошла учиться в вечернюю школу.

– Тебе помочь чем-нибудь, Манзура? – спросил он, когда однажды пришел на работу пораньше и она еще домывала коридор.

– Нет, Василий-ака. – Она решительно помотала головой, глядя ему прямо в глаза. – Все есть.

– Тебя не обижают? – на всякий случай поинтересовался Василий.

– Не обижают. Спасибо тебе.

– Не за что.

Он отвернулся. Эта девочка была живым напоминанием о Елене, и видеть ее было нелегко.

Но теперь, в легкости полузабытья, Василий смотрел на нее как-то совсем по-другому. Или просто она изменилась за эти годы? Глаза ее были опущены, а потому это было не очень понятно. Он видел только, что косы теперь не спускаются ниже колен, а закручены вокруг головы, и на них надета маленькая расшитая тюбетейка. Руки Манзуры двигались быстро и изящно, в свете лампы коротко сверкали то иголка, то бисер, то серебряное колечко на ее пальце. От нежного блеска этого колечка сердце у Василия сжалось. Четыре года прошло, а Елена все не становилась хотя бы воспоминанием – и теперь была реальнее, чем живая девочка, которую она оставила с ним и которая так ловко, почти без света, вышивала бисером.

Его взгляд сквозь ресницы длился минуту, не больше. Манзура подняла глаза, отложила шитье и подошла к кровати. Хотя Василий голову готов был дать на отсечение, что даже не пошевелился.

– Ты не спишь? – Она наклонилась, вглядываясь в его лицо. – Я шурпу сварила, покормлю тебя. Силы надо, Василий-ака.

– Ну зачем ты?.. – с укоризной сказал он. – Думаешь, ты должна со мной возиться?

– Думаю, ты один умрешь. Не хочу, чтобы ты умер. Люша тебя любила.

Видимо, та прямота каждого слова, которую Василий когда-то считал следствием незнания языка, была у нее природной. Теперь она говорила по-русски чисто, но эта краткая, без прикрас прямота осталась прежней.

Он попытался возразить, когда она, присев на край кровати, стала кормить его шурпой – густым таджикским супом, – и даже забрал у нее ложку. Но руки плохо слушались его, и суп сразу же пролился на постель.

– Не стесняйся, Василий-ака, – сказала Манзура. – Ты заболел, как ребенок слабый сейчас. Выздоровеешь, будешь опять сильный мужчина.

Он улыбнулся простоте ее слов и открыл рот, с изумлением чувствуя, что его почему-то больше не стесняет и не раздражает собственная беспомощность. Закончив его кормить, Манзура вытерла ему губы белоснежной салфеткой – где она только ее взяла у него такой не было точно, – а другой такой же салфеткой вытерла ему лоб, по которому во время еды снова заструился пот.

Он думал, что уснуть теперь не сможет – ведь проспал целый день! – но глаза закрылись сами собою, в голове поплыл туман, и Василий не заметил, как уснул снова.

Так, в чередовании сна и странного бодрствования, тоже похожего на сон, он провел неделю. Ему казалось, что Манзура не отходит от него ни на минуту и ни минуты не спит. Во всяком случае, когда бы он ни открыл глаза, она была рядом: наливала из кастрюльки в касу суп, приготовленный в общей кухне на примусе, или заваривала зеленый чай в расписном чайнике, или вышивала. Василий спросил, когда же она спит, и она ответила:

– Ты спишь, и я сплю. Вот здесь, на курпаче. – Она показала на расстеленное в углу одеяло, которого он не замечал. – Потом знаю: скоро проснешься. И я тогда просыпаюсь.

– Знаешь, когда я проснусь? – удивленно переспросил он.

– Да, – кивнула Манзура. – Всегда знаю. – И, предупреждая очередной вопрос, добавила: – Я в отпуск пошла, на работу не надо.

Через неделю он начал вставать и вздохнул с некоторым облегчением, потому что по крайней мере смог сам пользоваться судном, которое Манзура принесла из больницы вместе со шприцем. Ей теперь оставалось только выносить эту посудину. Это его, впрочем, тоже не радовало, и он с нетерпением ждал, когда сможет выходить во двор, в туалет. К счастью, это произошло уже на следующий день после того, как он встал с постели: слабость уходила из тела быстро, хотя голова еще кружилась и спускаться со второго этажа было нелегко.

В этот день, после первой своей прогулки во двор, Василий лег рано. Но ему не спалось – видно, выспался за время болезни надолго вперед. Манзура уселась в углу с шитьем.

– Можно посмотреть, что ты вышиваешь? – спросил Василий. – Я же издалека только видел. По-моему, что-то красивое.

– Я платья вышиваю. – Она тут же подошла к кровати и, присев на край, положила свою работу ему на грудь. – И тюбетейки. Потом одной женщине отдаю, она на базаре продает, за работу мне платит. Много платит, – гордо уточнила она. – Мои платья хорошо покупают. Зимой я еще джуробы вязала, теплые, их тоже хорошо покупали.

– Манзура! – ахнул Василий. Только теперь до него вдруг дошло, что все время болезни она кормила его наваристым супом, и свежей бараниной, и ранней зеленью, и теплыми лепешками с кунжутом, и поила то компотом, то чаем с медом, и покупала лекарства. – Ты же столько денег потратила, а я, дурак, совсем соображать перестал! Могла бы и напомнить, – укорил он. – У меня что, по-твоему, денег нет? Да мне их тратить некуда!