какая бывает лишь у поэтов, которым не с кем поделиться новым сочинением. Понимая, что в этом возрасте задетое авторское самолюбие опасно для здоровья, Андрей Львович кивнул, разрешая. Верлен Тимофеевич расцвел, затрепетал, обида сменилась восторгом – и он прочел, рубя воздух сухоньким кулачком:

От страны достанутся останки нам,

Если заморочат Русь «Останкином»!

Так скорей, в борьбе отвагу выковав,

Свергнем произвол ибрагимбыковых!

Скажем абрамовичам и авенам:

«Вам бы каннибалить в веке каменном!»

И потупился, ожидая оценки. Кокотов помедлил, поморщил лоб, пожевал губами, даже чуть нахмурился, как это делали в свое время его суровые наставники в литобъединении «Исток», и наконец после долгой паузы словно нехотя произнес:

– А вы знаете, неплохо! Остро, чеканно… «Каннибалить» – просто великолепно!

– Вы не поверите, Коля Асеев завидовал моим составным рифмам! Говорил: «Жаль, Володька застрелился – вот бы порадовался!» А Натан Хаит однажды посвятил мне дружескую эпиграмму:

Дай декаденту в зад коленом —

Не смей буржуям подражать!

Ведь может собственных

Верленов Земля советская рожать!

– Очень даже верю, – ответил писатель, вставляя ключ в замок. – Но про «абрамовичей и авенов» я бы не стал…

– Вы считаете? – огорчился Бездынько. – А Жукову понравилось бы!

– Вот ему и почитайте!

– Он теперь коробится…

– Подождите, пока перекоробится!

– Когда перекоробится – поздно будет…

– А скажите, Верлен Тимофеевич, Натан Хаит не родственник нашему Жукову?

– Дедушка по матери, – доложил комсомольский поэт.

– Странно…

– Еще как странно! Загадка века! У меня про это баллада имеется…

– В другой раз! – пообещал Кокотов, скрываясь от назойливого старичка за дверью.

Глава 38

«Гиптруб»

Зайдя в комнату, автор «Полыньи счастья» недолго радовался избавлению от Бездынько. Он вдруг ощутил себя брошенным и никому не нужным. После двух дней, проведенных в обществе Жарынина, который повелевал им, будто сержант-садист – интеллигентным новобранцем, жизнь показалась Кокотову унылой и бессмысленной. А исчезновение многообещавшей Натальи Павловны дополнило одиночество терпкой сердечной обидой.

Он поскитался по номеру, потрогал, встав на мыски, клочок серебряной новогодней канители, потом, открыв трескучую дверь, Андрей Львович вышел в лоджию, подышал, оторвал от рябиновой кисти рыжую ягодку и задумчиво сжевал. Вяжущая горечь во рту, совпав с горечью душевной, слегка утешила его, и он ощутил в сердце гармоничную тоску.

Да и сам расстилающийся внизу осенний пейзаж настраивал на тихое жизнеутверждающее уныние. Было пасмурно. Далеко-далеко, почти на горизонте, блеклой дневной свечкой маячила монастырская колоколенка. Три пруда, уходивших уступами вдаль, напоминали цветом свинчатки, которые мальчик Кокотов тайком от матери выплавлял на кухонной конфорке в баночке из-под гуталина. За прудами, почти у ограды, виднелся белый купол дальней беседки – туда еще соавторы не забредали. Сверху было видно, как территорию «Ипокренина» огибает узкая серая дорога: нырнув под арку и раздвинув желто-зеленый лес на пробор, она устремляется к Ярославскому шоссе, невидимому отсюда. Сплюнув через перила горькую слюну, Андрей Львович вернулся в комнату и решил кому-нибудь позвонить, однако в трубке шуршала знакомая тишина: Чернов-Квадратов с кем-то разговаривал. Тогда Андрей Львович достал мобильник, выключенный для экономии аккумулятора, вернул аппарат к жизни и обнаружил на дисплее крошечный конвертик. Открыл:

Кокотов, какого черта вы недоступны? Я уехал разбираться на телевидение. Вернусь вечером, а вы не бездельничайте и запишите все, что мы с вами вчера придумали. Только коротко, не больше пяти страниц. Это называется синопсис. Приеду – проверю! Жарынин.

Несмотря на хамский тон эсэмэски, писатель вдруг ожил, почувствовал себя увереннее, даже ощутил в душе некоторое умиление. Нечто подобное он испытывал в лучшие брачные годы, вступая с Вероникой в бодрящую перебранку из-за обиходного пустяка и прекрасно зная, что все закончится бурным взаимным прощением, от которого случаются дети. Но у них дети так и не случились, иначе она никогда бы не ускакала к неведомому хозяину «Мерседеса» с темными стеклами. Сначала колебался Кокотов, дожидаясь больших гонораров для обеспечения изобильного младенчества, Вероника же всячески высмеивала его осторожность, называя «политикой полового изоляционизма». А потом, когда он, отчаявшись разбогатеть, все-таки решился – передумала жена, наверное, подыскивая для своего ребенка более состоятельного отца.

Размышляя об этом, автор «Гипсового трубача» стал готовиться к литературному подвигу. Он извлек из нижнего яруса серванта старый электрический самовар, чьи заизвесткованные внутренности напоминали сталактитовую пещеру, налил в него воды и воткнул штепсель в розетку, висевшую на проводах. Самовар закряхтел, а писатель полез в чемодан за «Улыбкой мудрой обезьяны» – так назывался зеленый улунгский чай, который он покупал в магазинчике «Путь Дао» на Арбате.

Скорее всего, эти зазывные «бренды», вроде «Счастливого вздоха невесты», «Любимого жасмина императора» и «Улыбки мудрой обезьяны», сочиняли не китайцы, а наши прохиндеи-дистрибьюторы, завозя в Россию тюки безымянного чайного листа и хорошо зарабатывая на традиционном почтении европейцев к витиеватой мистике Востока. В первый раз Кокотов купил «Обезьяну» случайно, заслушавшись молодого продавца, по виду – подрабатывающего студента. Тот разыграл перед ним целую китайскую церемонию: заваривал в крошечном глиняном чайничке разные сорта, объяснял, из какой провинции какой привезен, от чего помогает и чему способствует, давал попробовать и трепетно наблюдал, как вкусовые ощущения отражаются на физиономии клиента.

Андрея Львовича заворожило это продажное вдохновение: на лице юноши играл тот творческий восторг, какой случается, например, у пианиста, окончательно утонувшего в Шопене. Действительно, поколение «некст»! Кокотов еще помнил угрюмую советскую торговлю. В повадках вымерших ныне мастодонтов прилавка неуловимо присутствовало презрение к тому, чем они занимаются, а их вялость и грубость были своего рода протестом против злой торгашеской доли. Всем своим видом они говорили покупателям: «Думаете, я бы не смог(ла) стать инженером, ученым, артистом, писателем? Еще как! А я вот, дура(к), стою тут целый день, отвечаю на ваши дебильные вопросы и продаю вам разную хрень! Ну что рассматриваешь? Не нравится – не бери!»

«Как же изменилась страна за эти два десятилетия!» – думал, отхлебывая из очередной чашечки, автор «Космической плесени».

В магазинчик «Путь Дао» он зашел случайно – скоротать время – и ничего покупать не собирался. Федька Мреев назначил ему свидание на Новом Арбате, возле бара «Жигули», чтобы отдать на рецензию пару рукописей: Андрей Львович состоял членом редколлегии «Железного века». Опаздывать Кокотов не любил, всегда выезжал из дома заранее, а потом маялся, приехав раньше времени. Но после такого представления уходить без покупки было неловко, и он выбрал «Улыбку мудрой обезьяны», которая, по словам студентика, «способствовала обострению креативных функций организма и резкому повышению IQ».

Бережливый писатель решил взять на пробу, чуть-чуть. Но тут