– Я вообще не понимаю, что там произошло, – раздраженно произнес он. – С чего он вдруг напал на вашего офицера?

– Не знаю, – ответил солдат, – но скажу тебе одно: Сигурд ничего ему не сделал. Идем.

– Ну, раз надо… – рассеянно пробормотал Моран и пошел вслед за стражником.

Но когда они дошли до середины двора, он вдруг остановился и резко повернулся к стражнику.

– Погоди-ка, – сказал он. – Как, ты сказал, его зовут… ну, того офицера, на которого напал мой друг?

– Сигурд. Дежурный офицер.

Сигурд. Имя викингов. Насколько он мог судить, тот темноволосый парень не был викингом, но ничего необычного в том, что викинги носили кельтские имена, и наоборот, в те времена не было, да еще в портовых городах. Значит, Сигурд. Морану и в голову не приходило, что имя офицера может иметь какое-нибудь значение. Он попытался представить себе, как все было. Суматоха на причале, неожиданно подошедший темноволосый человек…

– Ты был там, когда это случилось? – спросил он стражника.

– Был.

– Кто-нибудь произнес его имя?

Мужчина немного подумал.

– Пришел Сигурд. Мы сказали остмену: «Иди вперед. Наш человек хочет тебя видеть». Потом я крикнул: «Вот он, Сигурд!» И как только Сигурд подошел ближе, этот остмен глянул на него и…

Но Моран уже не слушал. Он уже вбегал во дворец.

– Я знаю, Бриан сын Кеннетига! – закричал он. – Я знаю, что там произошло!

Не обращая внимания на гневный взгляд короля, Моран начал свой рассказ. Он не повиновался, даже когда король велел ему замолчать. Даже когда стражники уже собирались выволочь его из зала, он продолжал говорить. И он добился своего: король слушал.

– Значит, он подумал, что мой человек Сигурд и есть тот самый датчанин, который поклялся его убить?

– Никаких сомнений! – воскликнул Моран. – Ты только представь: в темноте подходит похожий человек, Харольд слышит его имя, да еще в том самом месте, где они прежде встречались!

– Ты клянешься, что твоя история – правда?

– Клянусь на святой Библии! Клянусь собственной жизнью, Бриан сын Кеннетига! Другого объяснения нет!

Король Бриан долго и пристально смотрел на него:

– Полагаю, ты хочешь, чтобы я его пощадил.

– Хочу.

– И, разумеется, освободил его жену и детей.

– Конечно, я бы попросил и об этом.

– Как ты понимаешь, все имеет свою цену. Ты станешь после этого моим преданным другом, Моран Макгоибненн?

– Безусловно.

– До самой смерти? – Король посмотрел ему прямо в глаза.

Моран колебался лишь мгновение, но только потому, что был честен.

– До самой смерти, Бриан сын Кеннетига, – ответил он.

И тогда Бриан Бору улыбнулся.

– Взгляните на него! – обратился он ко всем, кто находился в зале. – Перед вами человек, который если уж клянется быть вашим другом, то говорит это искренне. – Он снова повернулся к Морану. – Я подарю жизнь твоему другу, Моран, если ты ручаешься за его будущую преданность мне и если он заплатит пять серебряных монет моему офицеру Сигурду, который не причинял ему никакого вреда. А его жену и детей ты можешь выкупить сам. Мне понадобится серебряная чаша, чтобы подарить ее монастырю в Келлсе. Сможешь сделать ее к Пасхе? – (Моран кивнул.) – Не сомневаюсь, она будет прекрасна, – с улыбкой добавил король.

Такой она и была.

II

1013 год

Даже в сорок один год Килинн с ее роскошными темными волосами и сияющими зелеными глазами была еще удивительно хороша, и к концу лета уже никто не сомневался, что она будет искать себе нового мужа.

Она заслужила немного счастья. С этим никто бы не посмел спорить. Больше двенадцати лет она преданно ухаживала за больным мужем. После битвы при Гленмаме Кормак так и не оправился. Потеряв руку и страдая от ужасной раны в животе, он вообще жил только благодаря заботам Килинн. Но гораздо хуже физических увечий было его уныние. Он то впадал в отчаяние, то безудержно гневался и с каждым годом все больше пил. Последние годы стали особенно тяжелыми.

Чтобы хоть как-то держаться, Килинн цеплялась за свои воспоминания. Она старалась видеть перед собой не сломленного человека, каким Кормак стал теперь, а того прежнего высокого красавца, которого она полюбила. Она думала о его храбрости, его силе, его высоком происхождении. Но, самое главное, она хотела защитить его детей. Она всегда говорила им об отце только как о герое. Если он недели напролет лежал без дела или внезапно взрывался яростью без всякого повода, это было проявлением страдания его героической натуры. Если в последние дни его разум все больше и больше погружался в беспросветную тьму, то виноват в этом был не он сам, а злобные духи, тянувшие его в черноту безумия. А откуда же взялись эти духи? Чья жестокая рука направляла их, кто был главным виновником всех этих несчастий? Разумеется, им мог быть только один человек, зачинщик всех бед, явившийся для того, чтобы унизить древний королевский род Ленстера, принадлежностью к которому так гордились ее муж и дети. Бриан Бору. Только его следовало проклинать за все. Вовсе не слабость ее мужа, а беспощадность Бриана была причиной их горестей. Именно в этом Килинн убеждала своих детей. А с годами, после постоянных унижений, и сама в это поверила. Это Бриан был виновен в увечьях ее мужа, виновен в его унынии, вспышках гнева и душевном надломе. Это из-за Бриана в их семью пришло несчастье. Даже когда их отец впадал в запои, не кто иной, как Бриан, толкал его к этому, твердила она детям. Казалось, король Манстера испытывал к семье из Ратмайнса какое-то личное предубеждение. Со временем вера в это настолько упрочилась в Килинн, что превратилась в нечто почти осязаемое, как если бы ее враждебность к королю Бриану вдруг превратилась в камень. И даже теперь, когда Килинн снова стала свободной женщиной, а ее дети выросли, она продолжала лелеять в своем сердце ненависть к Бриану.

Кормак умер в середине зимы. Его смерть стала облегчением. И при всей тяжести воспоминаний совесть Килинн была чиста. Она сделала все, что могла. Их дети были здоровы. А благодаря ее усилиям, ведь именно она много лет управляла их имением, они теперь были почти так же богаты, как до сражения при Гленмаме. К весне душевные раны Килинн начали понемногу заживать. Когда наступило лето, она уже могла снова ощущать радость жизни, и к июню люди стали поговаривать, что она заметно похорошела. Сама же Килинн, после тайного и внимательного изучения собственного тела, решила, что некоторая уверенность в себе вовсе не будет неуместной. Поэтому с приходом теплых долгих дней августа, обещавших скорый урожай, она стала подумывать о том, что когда-нибудь могла бы снова выйти замуж. А уж когда урожай был собран, начала с легким сердцем присматриваться к мужчинам.

Осгар и сам не понимал, какие чувства обуревали его, когда в том октябре он подходил к их родовому монастырю под Дифлином. Близился Самайн, и он думал о том, что дядя выбрал хорошее время, чтобы отправиться в иной мир. Смерть старого настоятеля была легкой и спокойной, и скорби от его ухода Осгар не испытывал. Спускаясь по горной тропе в тот ясный осенний день, он чувствовал лишь легкую грусть, с нежностью вспоминая о нем. Но уже подходя к монастырским воротам, он неожиданно понял, что совсем скоро ему зададут вопрос, ответа на который он не знал, потому что даже не задумывался о том, что будет делать дальше.