Эти разговоры он не запомнил.

Она очень уклончиво отвечала на его вопросы о будущем и невнимательно слушала его бессвязные реплики о его собственном, Левином, самочувствии. Он и сам не мог понять, что это за самочувствие – все вокруг было заполнено ею, ее плечами, ее походкой, ее одеждой, ее голосом, ее насмешками над ним, ее грустью, тревогой, которую она не скрывала, хотя и ничего не говорила прямо, и в то же время как обращаться с этим человеком, куда его вести, что предлагать и что вообще делать – он беспросветно не знал.

Это было такое горькое и сладкое одновременно ощущение, которым он никак не мог с нею поделиться. Да и надо ли было делиться – он не знал. В эти длинные дни и вечера они обошли всю Москву, встречались в центре, на бульварах, на Ленгорах, а Москва в августе была одновременно и пустынной, и бестолковой для них, маленьких, глупых и подавленных своей тайной.

После этих нелепых встреч он шел домой, но под каким-нибудь предлогом быстро срывался и шел на улицу, на угол улиц Кастанаевской и Барклая, в переговорный пункт. Из дома звонить ей он, конечно, не мог.

Этот переговорный пункт стал для него настоящим кошмаром.

Там были кабинки для международных переговоров и одна – для городских. Он набирал ее номер (можно было наменять двушек хоть на целую жизнь), говорил: «Привет», слушал ее ленивое бормотание, она засыпала от его пауз и изредка насмешливо спрашивала: эй, ты где, ты живой?

Кабинка становилась жаркой и душной от его дыхания, а он стоял тут иногда по полчаса, тетки, звонившие по делу или с родственными хлопотами во все концы Союза, смотрели на него с удивлением, с любопытством, с раздражением, но он все никак не мог уйти, все стоял и пытался поймать ускользающую нить разговора:

– Ты сейчас что будешь делать?

– Ничего. Уроки. Какая разница? А ты?

– А я буду с тобой говорить. Пока ты не повесишь трубку.

– Давай я сейчас повешу. А то мама будет тебя искать, волноваться. Ты опять из кабинки звонишь?

– Ну да.

– Странный ты. А почему ты их боишься? Родителей?

– Да я не боюсь. Просто… Здесь удобней.

– Ну тогда говори что-нибудь.

– А что говорить…

– Я не знаю, что. Это же ты мне позвонил.

– Я хотел тебя услышать.

– Ну, вот она я. Ты же меня видел. Сегодня. Или вчера?

– Вчера.

– А мне кажется, сегодня. Ведь ничего не изменилось?

– Нет.

От этих разговоров он испытывал физическую боль. Мало того, что из переговорного пункта он выходил всегда красный и мокрый от духоты, опустошенный и вялый, ненавидящий себя, но была еще и эта боль от невозможности установить контакт, развеселить, растормошить ее, заставить улыбнуться на том конце телефонного провода. Он считал себя уродом, но поделать ничего не мог – звонил снова и снова.

Но в этом тотальном ощущении своего уродства был и момент счастья – любая погода напоминала ему о ней. Любое состояние воздуха, дня, любое касание ветра, капли дождя, лужи, мокрые листья, шум машин, фонари, город, небо – все говорило о ней. Говорило внятно, отчетливо, очень понятно и громко.

Он выходил из переговорного пункта, дышал, и ему вдруг становилось легко и просто.

Во всем этом, он верил, был какой-то смысл.

* * *

Но был и второй жанр этих суббот и воскресений, в котором для него (в отличие от нее) не было никакого смысла, а только раздражение и усталость.

В больнице Нина подружилась с девушкой Таней, некрасивой, но живой и общительной, за которой ухаживал взрослый парень, лечившийся в их отделении, харьковчанин Боря, бравый еврейский хлопец с усиками, всегда бодрый, несмотря на заикание, подтянутый и быстрый, как солдат в увольнительной.

Их встречи вчетвером он так и называл – увольнительная, смеялся своей шутке, водил их по Москве, приглашал в кафе-мороженое, Лева застенчиво отказывался (платить было нечем), и девчонки неохотно отказывались тоже, не разбивать же компанию. Теперь они часто бывали то на Красной площади, то в Парке Горького, то у Большого театра, то есть в тех местах, где Лева не очень любил бывать, это была какая-то парадная, чопорная Москва, не похожая на его город, с надутыми щеками и бронзовыми глазами.

Боря частенько толкал его незаметно локтем в бок, советовал быть смелее и активнее, чем приводил в окончательное уныние. Лева быстро уставал от общедоступных развлечений типа катания на лодках, от громкого смеха, от тупых, если честно, шуток, но самое главное – он уставал от самого жанра, совершенно ему непонятного, когда две парочки гуляют по городу, превращая свидание в коллективный загул.

В конце концов он бы и с этим как-то смирился и как-то встроился в эту совершенно новую для него ситуацию (создала которую, конечно, Нина), если бы не одно обстоятельство.

Появился пятый.

Пятым был Шурик, тот самый гитарист из Реутово, который оказался в отделении уже после него, и который сразу заприметил в Нине родственную дворовую душу, Подмосковье, все такое прочее. Этот парень с его привычкой сплевывать длинную тягучую слюну всюду, где он находился, не то чтобы Леву отвращал или вызывал ревность.

Он, конечно, был типичной урлой, весь в ужасных угрях, с длинными грязными волосами, с гитарой, которую он носил на плече, с тихим, невероятно ласковым матеркой, от которого Нина глупо хихикала – но дело было не в этом. В конце концов, заболевание, отделение, где они все лежали, врачи, общие разговоры о сеансе, о таблетках, о спазмах в горле, которые мучили Шурика как-то совершенно неожиданно и бессистемно – они сглаживали и упрощали общение.

Да и, по сути, Шурик был незлым, даже теплым парнем. И Лева не чувствовал к нему никакой классовой неприязни. Он вообще был ярым противником классового подхода и привык в представителе любого класса, тем более рабочего, видеть только хорошее.

Нет, дело было не в этом. С Шуриком была связана одна история, вернее, один момент, который вызывал в Леве странный утробный страх, доходящий до отупения.

Однажды Шурик, сидя на лавочке (то ли это было в отделении, то ли в парке, словом, они были вдвоем с Левой), рассказал ему, как реутовские развлекаются долгими зимними вечерами.

Говорил он, как всегда, дергано, скомканно, заикаясь, очень неразборчиво, с массой словечек, которых Лева просто не понимал.

И поминутно сплевывая.

– Ну это… а что… знаешь… вот эти тетки… ну, пожилые вроде, да? А вообще… Как вот мы… Идет она вечером домой, там, с сумкой… да? Ребята берут ее в кружок… Она – ой, мальчики, да я же вас знаю… А они стоят молча… Взяли в кружок… И все. И знаешь, ничего. Выпорют ее, она молчит, собирается и опять домой. И я не знаю, вообще, может, ей даже нравится? А?

– Что сделают? – переспросил Лева.

Шурик побледнел от неожиданности.