Мероприятия в области просвещения, осуществленные правительством в начале 70-х годов, являлись, по существу, первой частью контрреформы средней школы, скрытой попыткой возвращения ее после устава 1864 года к сословной системе и явным жестким административным контролем всей учебной жизни. Как писал известный историк гимназического образования в России: «…на школу опять была возложена тенденциозно-политическая миссия».[340]

Уставы 1871 и 1872 годов, «толстовская» система гимназического обучения вызвала бурное негодование современников. Общее недовольство проявлялось везде: на земских собраниях, в печати, в частных беседах, «…всякая удачная выходка против классицизма подхватывалась публикой и приводила ее в восторг. В Москве, например, в Малом театре куплет:

вызывает неистовый восторг публики, по этому поводу возникает целое дело, и императорскому театру приказывают куплет этот снять».[341]

Конечно, в российских гимназиях 70–80-х годов были и прекрасные педагоги и свободомыслящие директоры и инспекторы, но в целом, как это особенно явствует из воспоминаний бывших учеников, картина была безотрадной. Особенно угнетающей стала сама атмосфера школьной жизни, установленная и тщательно регламентированная многочисленными министерскими циркулярами. Бесконечная зубрежка грамматических правил латыни и греческого языка, преподавание их, лишенное историко-культурных подробностей, точно каменная плита давила на сознание подростков. Тем более, что нередко преподавателями были иностранцы «без необходимого знания русского языка, с обычным самомнением якобы более культурных деятелей, с презрением к стране, которую они не знали и не понимали… — можно представить себе, как они действовали».[342] И знания, передаваемые такими педагогами, были неудовлетворительными. Вот как вспоминал о преподавании греческого языка бывший ученик 3-й петербургской гимназии: «Вспоминаю слова Гейне: „не говорите мне о греческом языке, а то я очень рассержусь“… Вверенный до последнего класса преподавателю-немцу, не выучившемуся даже правильно говорить по-русски, крайне смешному своими манерами, какими-то выкрикиваниями на высоких нотах бабьим голосом и пришепетыванием, ко всему еще страшно рассеянному оригиналу, бедный греческий язык… остался нам чуждым совершенно».[343] Известный впоследствии ученый-зоолог, действительный член Академии наук Шимкевич вспоминал о преподавателе латинского языка, который «вносил в класс какое-то гнетущее и томительное чувство. Все его ненавидели и боялись. Говорил он мало, но умел как-то особенно выразительно молчать. Это молчание в связи с его странной фигурой и пронизывающим взглядом подавляло хуже всякого крика. Про него циркулировали между нами слухи, что он деспотически угнетал жену — возможно, все это было неверно, но он совершал на наших глазах с непреклонностью палача и молчаливым спокойствием тюремщика другое ужасное дело: он методически убивал наши души».[344] При чтении этих воспоминаний в памяти невольно возникает образ «человека в футляре», гениально воссоздававший типичные черты деятеля «толстовской» школы. И неслучайно, что чеховский герой был тоже преподавателем одного из древних языков.

Но основной порок гимназии 70–80-х годов коренился, видимо, не столько в преподавании латинского и греческого языков, преподавании не всегда удачном, иногда и просто бесполезном, а порой и достаточно хорошем, сколько в самом духе этой системы. Как писал об этом один учитель: «…я глубоко убежден, что корень зла отживающей ныне свой век школы заключался вовсе не в одних классических языках, а в целой системе, только по роковому недоразумению носившей имя классической».[345] В 1874 году правилами для гимназии и прогимназии устанавливалась мелкая и точная регламентация учебной жизни даже «каждого шага» гимназистов. Отличительными чертами этих воспитательных правил были охранительные тенденции и боязнь живой мысли. Основной заботой министерства просвещения в этом отношении был надзор за благонадежностью учащихся. Осуществление этого надзора проявлялось нередко в очень неблаговидных формах. Так, например, попечитель московского учебного округа князь Ширинский-Шахматов поручал директорам гимназий и учителям русского языка «следить как можно внимательнее за направлением учащихся в старших классах, стараясь знакомиться с ними через сочинения» и обращать внимание на неподобающий «склад ума и воззрений воспитанников, очевидно, обязанных таким направлением влияниям общественным или семейным».[346]

Постоянными исполнителями этой полицейской функции становились директора гимназий, и особенно классные наставники и инспекторы, которых старались замещать учителями древних языков, «как лицами более надежными и заинтересованными судьбой классической школы». «Инспектор — это как бы правая рука директора, — вспоминал учитель Белозерский, — своего рода „недремлющее око“ внутри гимназических стен, бдительно следящее не только за учениками гимназии, но и за их наставниками… Он должен все видеть, все слышать, обо всем знать». В учебное время инспектор наблюдал за внешним порядком в гимназии. В частности, проверял, вовремя ли учителя начинали уроки, «отмечая минуты их запоздания», обеспечена ли замена заболевшему преподавателю, нет ли нарушений формы одежды у гимназистов и т. п. «Вне стен учебного заведения инспектору принадлежит высший, так сказать, надзор за поведением учеников на улице и в местных общественных собраниях, а также и наблюдение за так называемыми „ученическими квартирами“ (квартирами, которые снимали иногородние ученики гимназии — Н. Я.)».[347] В помощь инспектору назначались так называемые надзиратели. На гимназию, в зависимости от количества учеников, полагалось от 3 до 5 надзирателей. Их обязанности сводились исключительно к наблюдению за тем, чтобы ученики не курили, не нарушали формы, не гуляли по улицам после указанного в особых правилах часа и, главное, — «не посещали портерных, ресторанов и тому подобных учреждений, куда им вход „строго запрещается“ и куда, кстати сказать, гимназисты все-таки проникают, переодеваясь в частное „партикулярное“ платье».[348] Надзирателями могли быть и чаще всего бывали люди, не имеющие не только педагогического, но и среднего образования; жалование они получали мизерное, поэтому шли на эту должность те, кто не мог найти себе более удачного применения. В большинстве своем полуграмотные, грубые с учениками и подобострастные по отношению к начальству, они вызывали неприязнь и презрение у гимназистов, их награждали смешными или унизительными прозвищами: «глист», «труба иерихонская» за громкий голос, «мухомор» и т. п.