Тем временем губернатор Панамы, страдая как от известий о быстром приближении врага, так и от рожистого воспаления на правой ноге (из-за чего ему трижды делали кровопускание), заставил себя встать с постели, одеться, облачиться в доспехи и почти со всеми наличными силами выехать из города в соседнюю деревню Гуйябаль. В своем отчете он позже напишет:

«С собой я взял восемьсот человек и три сотни негров, которые были прислужниками и рабами по контракту. И из вышеназванного места [Гуйябаля] я отправил в Крусес три сотни людей, среди которых пошла сотня индейцев из Дарьена с их командирами; к ним я питал больше доверия и был о них более высокого мнения, чем о других, пока что не проявивших смелости исполнить что-либо.

Находясь днем в Гуйябале, где мои люди восстанавливали силы, я получил письмо от капитана-негра по имени Прадо, в котором он заверил меня, что враг движется против нас в количестве двух тысяч человек; эти новости так расстроили моих людей, что они стали докучать мне и понуждать вернуться в город, заявляя, что в нем они будут защищаться до конца. Но в то время укрепить его было невозможно, он имел много входов, и все дома были построены из дерева. И как только враги сделали бы брешь, мы быстро оказались бы перед лицом их неистовства и принуждены были бы плачевно спасать себя. В силу означенных доводов я не согласился с ними. На следующее утро на рассвете я обнаружил, что со мной осталось не более трети моих людей, остальные покинули меня. Так что я был вынужден вернуться в город, дабы убедить их сражаться возле Панамы — иного выхода не было».

Пока дон Хуан Перес де Гусман совершал свои бестолковые маневры, войско флибустьеров продолжало неумолимо приближаться к Панаме.

«На следующий день, день девятый, когда забрезжила заря, причем было еще весьма прохладно, Морган приказал снова отправиться в путь, и путь этот был труднее, чем когда бы то ни было прежде, потому что солнце палило немилосердно, — читаем у Эксквемелина. — Спустя два или три часа пираты заметили десятка два испанцев, которые следили за их действиями. Пираты попытались догнать их, но тщетно: испанцы были очень хитры и хорошо знали дорогу, и когда пираты думали, что испанцы где-то впереди, оказалось, что они идут в хвосте отряда. Наконец пираты взобрались на гору (примерно в 9 часов утра; с тех пор ее называют Горой буканьеров . — В.Г. ), откуда открылся вид на Южное море и на большой корабль с пятью или шестью барками: суда эти шли из Панамы на острова Товаго и Тавагилья. Тут отвага снова наполнила сердца пиратов; и еще больше они возликовали, когда спустились с горы в обширную долину, где паслось много скота. Они тотчас же разогнали стадо и перебили всю скотину, которую удалось им догнать. Все делалось очень рьяно: одни пираты охотились, другие разводили огонь, чтобы без промедления приступить к приготовлению пищи. Кто волок быка, кто корову, кто лошадь, кто осла; туши тотчас же разрубили и неободранные куски мяса бросили в огонь; едва опалилась шерсть, как пираты накинулись на сырое мясо так, что кровь текла по их щекам. В разгар пиршества Морган приказал бить ложную тревогу: кто вскочил, кто пустился бежать, однако никто не расстался с мясом, свои куски они прихватили с собой. Наконец [около 4 часов пополудни] все собрались и построились для дальнейшего похода. Отряду почти в пятьдесят человек было приказано выступить вперед, чтобы добыть пленных, поскольку Морган весьма опасался, что так и не получит никаких сведений о силах испанцев. Вечером снова показался отряд испанцев человек в двести, они что-то кричали, однако понять ничего было нельзя; за ними погнались, но испанцы словно провалились сквозь землю. Пройдя еще немного, пираты заметили башни Панамы, трижды произнесли слова заклятия и принялись кидать вверх шляпы, заранее уже празднуя победу. В эту ночь они решили выспаться, надеясь вступить в Панаму на следующий день рано утром. Они расположились в чистом поле и стали бить в барабаны, трубить в трубы и махать флажками, будто наступил большой праздник. На звуки труб прискакало около пятидесяти всадников, которые остановились на расстоянии выстрела; у них тоже были при себе трубы, и, дудя в них, они кричали: “Mañana, mañana perros nos veremos!” (“Завтра, завтра, собаки, мы вернемся!”) С этим они ускакали, оставив на месте человек семь или восемь для наблюдения за пиратами. Однако дозор этот не встревожил пиратов: все принялись резать траву, сооружая себе на ночь постель. Отряд в двести человек, который был выслан вперед, вернулся и попытался поймать испанцев. Пираты вообще не очень-то тревожились: мясо у них еще оставалось, а наелись они досыта. Каждому из них было заранее сказано, что делать, если ночью нападут испанцы; вокруг лагеря (если это стойбище можно было назвать лагерем) выставили караулы. Испанцы всю ночь вели из города огонь из тяжелых пушек».

Накануне сражения в Панаме прошли пышные празднества и молебны. Дон Хуан Перес де Гусман предпринимал последние титанические усилия, чтобы воодушевить своих солдат и ополченцев на битву с грозным противником.

«Я прибыл в субботу вечером в Панаму, а в воскресенье утром пошел в большую церковь, где с великим благочестием получил святое вероисповедание пред ликом нашей Блаженной Божьей Матери Непорочного Зачатия. Затем я отправился к главной страже, и ко всем, кто присутствовал там, обратился следующим образом. Чтобы все истинные католики, защитники веры, преданные нашей Богородице Чистого и Непорочного Зачатия, последовали за мной в тот же день в четыре часа пополудни, дабы выйти навстречу врагу, с предупреждением, что тот, кто откажется сделать это, будет арестован за бесчестие, трусость и подлое пренебрежение своим долгом.

Все предложили мне свое содействие, кроме тех, кто сбежал от меня в Гуйябале; и приведя их в должный порядок, я повел основную их часть к главной церкви, где пред ликом нашей Богородицы Чистого и Непорочного Зачатия поклялся умереть, защищая Ее. И я отдал Ей кольцо с бриллиантом стоимостью сорок тысяч пиастров в знак моей покорности, с клятвой на устах и сердечной мольбой к Ней о помощи. И все присутствующие с большим воодушевлением принесли такую же клятву.

Образы Чистого и Непорочного Зачатия впервые со дня сражения в крепости Чагре были пронесены во время общего шествия, в котором приняли участия все религиозные общины и братство кафедрального собора Святого Франциска, а также монахини Богородицы из [монастырей] Росарио, Сан-Доминго и Мерседес, вместе со всеми святыми и покровителями религиозных общин. И все святейшие таинства во всех церквах были открыты и выставлены на всеобщее обозрение. Были проведены мессы, дабы мне сопутствовал успех. Я разделил со всеми мои драгоценности и реликвии, собранные во время моих странствий, пожертвовав их вышеназванным образам, святым и патронам.

После этого я прошел с моей армией примерно лигу от Панамы, имея при себе три полевых орудия… И с того места я приказал другому отряду с двумя другими пушками, состоявшему из людей, которые пришли с реки [Чагрес] в количестве более трехсот человек, двинуться в сторону врага, но он не сделал ничего путного.

Этот корпус людей, который я означенным образом привел с собой, состоял из двух видов: доблестных военных и лишенных мужества подлецов, многие из которых все свое имущество или плату, положенную им, оставили в крепости Чагре и в Пуэрто-Бельо, а большая часть моих людей состояла из негров, мулатов и индейцев — всего около тысячи двухсот, не считая еще двухсот негров из числа завербованных. У нас было мало ручного огнестрельного оружия, и оно было плохим по сравнению с тем, что нес враг. Ибо у нас имелись карабины, аркебузы и охотничьи ружья, но было мало мушкетов, поскольку их также оставили в Пуэрто-Бельо и Чагре.