Она незаметно стерла следы его нежных поцелуев на щеках, и, когда он нашел губами ее губы, уклонилась и откинула голову резче, чем ей хотелось бы.

– Я буду терпеливым, – пылко пообещал он и погладил ее по щеке. – Не знаю, что тебе пришлось пережить там, в Аравии. Но возможно, когда-нибудь ты сможешь рассказать мне об этом.

– Возможно, – пробормотала Майя, но ее голосу не хватало убедительности.

Она вновь вернулась к старой жизни в Блэкхолле, словно никогда и не уезжала. Заняла свою старую комнату, читала, переводила и писала письма. Но остальное было иначе, чем прежде. Из уважения к трауру семьи в доме больше не проходило дискуссионных вечеров ученых и студентов. Немыслима была и организация больших чайных вечеринок или званых вечеров – лишь изредка Марта Гринвуд приглашала на чай небольшой круг приятельниц, и вечер проходил в подавленном настроении, но Марта находила утешение в том, что большинство присутствующих могли посочувствовать ее боли – они тоже когда-то теряли ребенка, мужа или другого члена семьи. Присутствие Майи и Ангелины было не ожидаемо, но желательно, и Майя охотно делала матери одолжение, надевая спешно сшитое платье из черного крепа и даже новое купленное Ральфом кольцо. По невысказанной просьбе матери она носила его вне дома, хотя с радостью снимала, стягивая в зале перчатки. Майя считала несправедливым носить кольцо, ведь для Ральфа оно значило так много, а для нее, напротив, так мало – символ замужества, что развалилось столь быстро, в котором она нарушила верность. Пусть она и была единственной, кто знал об этом, и сама она пыталась не вспоминать о случившемся.

Она с иронией замечала, как изменилось ее положение в обществе Оксфорда: из презренной старой девы с причудами она превратилась в почтенную супругу бравого солдата, самоотверженно поддерживающую родителей в тяжелые дни. О ее побеге больше не говорили, а если и вспоминали, то со снисходительной улыбкой, словно хотели сказать: ну да, начало было бурным и не слишком достойным, но теперь норовистые молодые лошади вновь послушно ковыляют в телеге общественных правил, как полагается.

Некогда столь оживленный Блэкхолл, казалось, осиротел, стал слишком большим для оставшихся Гринвудов. Словно смерть Джонатана ознаменовала конец беспечной эпохи и началась тихая, задумчивая жизнь. Майя тоже стала тихой и задумчивой. Ее прежняя неугомонность, энергия, с какой она изо всех сил пыталась добиться своего, и лихорадочное ожидание чего-то нового угасли. Сверкающие мечты о далеких странах и приключениях пообтесались об реальность, о трезвый взгляд на себя и свою жизнь. Тем не менее Майя радовалась каждому дню, не приносящему решающих новостей о Ральфе, который ждал личного или письменного уведомления о своей дальнейшей судьбе и пытался уговорить свою мать принять его жену. Майе не хотелось решать, оставаться ли дома или вновь отправляться в путешествие. Она была довольна своей жизнью, покоем, найденным здесь, в родительском доме, среди книг и размеренного распорядка дня. «Как монахиня в келье», – иногда замечала она, и не без удовольствия.

Вернулась она и к старой привычке засиживаться до позднего часа с книгой в кабинете отца. Тем более что на сентябрь пришлись особенно холодные вечера медно-красных и латунных оттенков, принеся предчувствие влажной, туманной осени. В эти чудесные вечера возобновились прежние безмолвные встречи отца и дочери, их тишину лишь подчеркивало тиканье часов, равномерный бой механизма и отдаленное эхо колокольни Святого Эгидия. Майя ни в чем не чувствовала от отца неприязни, разочарования из-за ее тайного побега, но Джеральд не смог полностью преодолеть обиду и восстановить прежнюю задушевность их отношений. Иногда Майя чувствовала на себе его удивленный, непонимающий взгляд. Нет, не без любви. Но с какой-то опаской, словно он не мог связать эту взрослую, замужнюю женщину с той маленькой девочкой, что столь живо продолжала оставаться в его воспоминаниях, при том что лейтенант Ральф Гарретт и Майино пребывание в Аравии крайне редко упоминались за столом.

Майя подняла взгляд, услышав, как отец выколачивает трубку в пепельницу и кладет ее на специальную подставку. Она с улыбкой посмотрела на него, он взял лампу и поставил перед ней на стол.

– Побереги глаза, – подмигнув, объяснил он.

– Спасибо, папа.

Но вместо того чтобы попрощаться и отправиться спать, Джеральд оглядел стопку книг возле лампы.

– Можно?

– Конечно. Мне их одолжил профессор Рэй.

– А, старина Рэй! – пробормотал Джеральд, взяв верхнюю книгу. – Я недавно наткнулся на него в библиотеке. Он восторженно отзывался о твоих новых языковых навыках.

Джеральд поправил очки и полистал страницы.

– Древние арабские сказания, – изумленно пробормотал он и продолжил листать: – Arabia felix. Сава. Химьяр.

Он опустил книгу и с глубоким уважением посмотрел на дочь.

– Интересная тема, хотя пока и мало исследованная. Насколько, – он почесал седую шевелюру, уже редеющую на лбу и затылке, – насколько я помню, Ричард Бертон упоминал об этом, еще когда был студентом. Он тебе не рассказывал? Странно… В своем паломничестве он хотел пройти и по их следам. Но по каким-то причинам не смог и больше никогда об этом не говорил. Сейчас Ричард, должно быть, в Крыму, в кавалерийском полку.

Он замолчал, погрузившись в собственные мысли, а потом слегка приподнял книгу и тихо продолжил:

– Тебе пришло это в голову, когда…

Джеральд замешкался, не закончив вопроса.

Майя помедлила с ответом. Она не хотела лгать отцу, но и не хотела рассказывать, что действительно пережила в Аравии, – о тех событиях, которые пыталась забыть каждый день.

– Я там была, отец, – просто ответила она. – Я прошла сквозь пески, что засыпали древние царства.

В ее голосе прозвучало столько тоски, грусти и особой нежности, знакомой лишь тем, чью душу и дух пленили прошедшие времена, что взгляд Джеральда смягчился, лицо его озарила улыбка.

– Лучший стимул для чтения и исследования – задавать вопросы и искать ответы.

Он положил книгу на место и наклонился поцеловать дочь в лоб. Впервые с того вечера, как она сбежала.

– Спокойной ночи, моя умная девочка.

– Спокойной ночи, папа.

Дома. Снова дома.

С Эмми Саймондс Майя переписывалась регулярно. После первого траура по жениху Эмми подала заявление на должность медсестры в больнице Скутари и, несмотря на отсутствие опыта в уходе за больными, была принята в корпус сестер мисс Найтингейл, обладая базовыми знаниями как дочь хирурга. В каком-то смысле с Эмми было проще оплакивать Джонатана, чем с родителями – они, казалось, вот-вот сломаются под тяжестью утраты, в то время как Эмми придавала сил работа в лазарете и она, несмотря ни на что, старалась видеть жизнь в светлых красках.

Я часто представляю, как он приехал бы со мной повидаться, – писала она Майе. – Как бранился бы, что я против его воли здесь работаю и вижу боль и страдания! Но я знаю, еще меньше он хотел бы, чтобы мы предавались скорби. Именно он, всегда такой веселый, всегда знавший, как наколдовать улыбку в самый горький момент и даже заставить рассмеяться того, кто еще несколько мгновений назад об этом не помышлял. Он хотел бы, чтобы мы его помнили, но наслаждались жизнью, которую он так любил. Дорогая Майя, ты была ему так близка, в каком-то смысле даже ближе, чем я, – ты ведь со мной согласишься, правда?