Настроил на боевой лад.

Это был момент истины. Пугающее недоумение по поводу вопросов, которые осмелился задавать мне Анисимов, сменилось достаточно веским предположением – если конечной целью этого прохиндея являлись «близнецы», это уже было государево дело, и для его защиты хороши любые средства. Если же дело было в чем‑то другом, будем считать, что своей настырностью и неумеренным усердием Анисимов развязал мне руки».

« …не буду рассказывать, как мне удалось прорваться на пункт связи штаба одной из армий и с помощью Клименко послать Федотову шифровку в Москву».

« …ни меня, ни Закруткина в комиссию не вызывали. Когда наконец пригласили, Анисимов взял другой тон.

— Вы нас неправильно поняли, – как ни в чем ни бывало заявил генерал–майор. – Мы вовсе не требовали от вас раскрывать смысл вашего задания…

— Странно! Закруткин именно так понял ваш вопрос насчет спекуляций на барахолке. Ему запрещено не то что писать на эту тему, но и вообще отвечать на подобные вопросы. Более того, согласно инструкции в подобных случаях он обязан немедленно проинформировать руководство.

— Вы отдаете себе отчет, товарищ полковник?! – не удержался Анисимов.

Один из членов комиссии, которого я шапочно знал по Лубянке – он работал в особых отделах у Абакумова, – поморщился.

— Николай Михайлович, не надо нагнетать страсти. Нам поступил сигнал насчет капитана Закруткина. Никто не предлагал вам давать письменные объяснения…

Я ушам своим не поверил. Вот оно как выходит!..

Никто не давал!!

Затем хладнокровие все‑таки восторжествовало – тебе, Никола, подсказывают, как следует вести себя, а ты ерепенишься. Зачем тебе скандал? Лучше прикинь, о чем можно и о чем ни в коем случае нельзя говорить, и как это выполнить?

О Шееле молчок, даже с применением физического воздействия. Самым надежным спасательным кругом для нас с Анатолием являлось молчание.

Если бы не этот проклятый Гелен!..

Действительно, его запрет на переброску Шеелей мог произвести неблагоприятное впечатление не только на Абакумова, но и на других участников группы, курирующей «близнецов». Отказ Генерала мог свидетельствовать, что в Пуллахе Шеелю не доверяют. Возможно, там известно что‑то такое о Алексе, о чем мы даже не слыхали. Эта версия на корню подрубала всю операцию «Троянский конь».

Такое не прощается!

Но при чем здесь Анисимов?!

Факт отказа Шеелю в помощи, безусловно, являлся тревожным сигналом, но можно ли решить оперативную проблему на заседаниях парткомиссии?»

« …Меня буквально заколдобило, соавтор!»

« …я не мог найти себе место. Прикидывал и так, и этак, и чем дальше тем сильнее убеждался – секрет парткомиссии в чем‑то другом. Абакумов, пользуясь своим растущим на глазах авторитетом, решил воспользоваться весом ЦК для поиска и захвата какой‑то другой, более важной добычи».

« …Неужели все‑таки Ротте?!

Эта версия просто не укладывалась в голове. С какого бока к нашим промахам можно привязать рядовую операцию по выемке нацистского преступника? Их в ту пору в Германии вылавливали десятками, если не сотнями. К доставке Борова в Москву я тоже официально не имел никакого отношения. Никто не сможет доказать обратное, кроме человека в пенсне. Мы случайно оказались в одном самолете. Кажется, его охранял какой‑то сержант внутренних войск – обычный сопровождающий. Я с ним общался?

Не помню.

Вроде бы нет, разве что предложил поделиться чаем из термоса. Ротте тоже помалкивал. В полете он пытался заснуть или изображал спящего, следовательно, в одном самолете мы оказались случайно.

Неужели Берия сдал меня?! В это невозможно поверить, тем более, что Анисимов вдруг сменил гнев на милость и принялся по–дружески уговаривать – расскажи да расскажи, какого–такого эсэсовца ты, Николай Михайлович, привез в Москву?

Чье это было указание?..»

« …Хрен вам, а не вечер воспоминаний! Мне жизнь дорога, полковничьи погоны тоже не помешают.

Для пенсии, например».

« …вечером перед сном я еще раз прокрутил предложение Анисимова».

« …Ну, Боров! Ну, гад!.. Одни неприятности из‑за него. Что они в нем нашли? Глупый вопрос, правильней спросить – что они в нем ищут? Уж не канал ли связи с Люцифером?

Никола, в своем ли ты уме? Неужели на самом верху хотят установить дипломатические отношения с преисподней?

С самим Führer der Welt?!»

* * *

Все, что Трущев отважился изложить насчет Sohn des Lichts уместилось на двух писчих листах. Нижняя половина второго листа была аккуратно, по линейке, оторвана.

Эта часть воспоминаний являлась наглядным свидетельством, подтверждавшим до какой степени профессионального безумия можно дойти, когда каждый твой поступок рассматривается не столько с оперативной стороны, сколько с политической – не имел ли ты, гад, умысла на теракт? Или на уклон? На присмиренчество, наконец?..

У меня уже поднакопился кое–какой опыт в попытках отыскать согласие. Первым условием успеха в этом поиске можно считать решительное устранение политической составляющей из повседневного, делового, личного общения между людьми.

Не надо «измов», увертливых « стей», способных развести даже очень близких друг к другу товарищей. Есть конкретная проблема, есть пути ее решения – вот их и надо согласовывать, а для этого необходимо воспользоваться инструкцией по составлению полноценных симфонианов и двигаться вперед.

К тому же мне претило заниматься цензурой собранных Николаем Михайловичем материалов, пусть даже из самых благородных побуждений! Эти исторические свидетельства, соображения, догадки, вплоть до надоевших призывов умело заниматься воспитательной работой, настойчиво требовали права голоса.

Трущев это заслужил.

Он внес свой вклад в победу.

Я был обязан дать ему слово, хотя бы в качестве благодарности – этой натужной, дряблой антимонии, доживающей свой век в ряду таких же устаревших «чуйств» как служение долгу, любовь к земле, на которой вырос, к людям, которые не только способствовали твоему появлению на свет, но и помогли тебе дорасти до попытки сочинить чужие воспоминания.

Даже «выкрутасу» насчет Люцифера я должен был попытаться отыскать место на этих страницах.

Накладывать ограничения имели право только стилистика и интересы читателей – этого требовало согласие с самим собой. Только воспитание и требования формы, настаивающие на необходимости завязки, развязки, чувство вкуса при использовании литературных спецэффектов могли поставить проницаемый барьер перед словоизвержением, которым порой злоупотреблял Николай Михайлович.

В истончившейся папке, например, лежал протокол допроса Ротте. На первом листе не было указано, кто его проводил, когда это случилось. Скорее всего, не Трущев. По крайней мере, об этом свидетельствуют комментарии, помещенные на полях – вполне здравые и логичные, если бы не исступленный настрой на опасность, не ежесекундная оглядка – не подкрадывается ли враг, не заносит ли окровавленную руку, чем за годы службы напрочь пропитался Николай Михайлович.