— Ну да, патриарх кивает на епископов, а вот что скажут сами епископы…

— В том-то всё и дело! Но дай дорасскажу, чем их тогдашний разговор закончился. Император, значит, возражает патриарху: «А как же быть с недавними донесениями твоей святости о том, что каждый из них говорит, и советами, что им отвечать? Это действительно делалось по воле твоих братьев и сотоварищей или же ты сам так решил? А когда ты злоумышлял против нашей царственности, побуждая и поощряя вероотступника Дуку, — с какими сотоварищами ты дерзнул на столь великое нечестие?»

— Дуку он к месту вспомнил. В этом деле патриарх оплошал так оплошал… И как только святой Андрей не спалил до сих пор этот Город, погрязший в нечестивой лжи и обмане!

— Да как же святой апостол может сжечь столь великий Город?

— Ты разве не знаешь, что Андрей был самым пламенным из апостолов? В одной старой книге я прочёл, что когда он входил в какой город на проповедь, то если люди не принимали его слова, сжигал он этот город пламенем. Тогда апостолы решили, что нельзя пускать его на проповедь одного, и всё время отправляли с ним кого-нибудь от двенадцати или от семидесяти, чтобы тот, как возгорится гнев Андрея, мог его образумить: мы-де посланы в мир нести Слово Божие всем народам, а не жечь их попусту, но крестить их во имя Отца и Сына и Святого Духа.

— Аминь! Вот почему во всех деяниях Андрея, какие я только ни читывал, он всегда в сопровождении какого-то другого апостола — то Матфия, то Петра, то Павла, то ещё кого-нибудь…

— Так что же решил император?

— Вот и послушай дальше. Обратился тогда император ко всем присутствующим: «Согласно тому, что вы сами вначале мне предложили, я, господа мои и владыки, вручаю мои дела святому собору и с нетерпением ожидаю местоблюстителей патриарших престолов: ведь и общий отец наш патриарх часто говорил: «Когда прибудут местоблюстители с патриаршими посланиями, никто из нас не станет препятствовать, чтобы ты совершил вход во храм». Но уже пришли от них и сообщили: вот-де они приближаются. И Лев Хиросфакт писал нам, что едут вместе с ним местоблюстители, везущие послания из Антиохии, Александрии и Иерусалима. К тому же и Симеон, достойнейший и почтеннейший наш секретарь, привёз из Отранто посланников папы древнего Рима с письмами, содержащими соответствующие предложения. Пусть же всё утвердится так, как будет угодно решить мои дела Всемилостивому Богу и святому собору. Как ваша святость знает, завтра в праздничное утро мы справляем день Сретения Великого Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа в святом храме Всепетой Богородицы во Влахернах. Допустите же меня внутрь храма, до священной преграды, чтобы я стоял у неё и, плача, каялся!»

— И что же епископы?

— А епископы сначала выждали, что ответит на это патриарх. Патриарх, конечно, сказал, что всё равно не допускает Льва в храм, а затем и все митрополиты высказались в том же духе. Кое-кто, впрочем, не сочувствовал им, в том числе и твой Арефа…

— Неужели Арефа? — изумился Никита. — Так ведь Арефа…

— Короче, взял Лев и рассвирепел, да и велел низложить Николая с патриаршества — разжаловать, так сказать, обратно в простые мистики — и выслать его из Города вместе с другими митрополитами. Такие вот новости.

— Арефа! Фотиево отродье! — вскричал Никита. — Тому тоже ничего кроме власти не было нужно. Знали об этом митрополиты и, прежде чем избрать Фотия патриархом, взяли с него письменную клятву никому не вредить — так он потом вырвал её из рук посланца, вывихнув ему палец, и порвал у всех на глазах. Но патриарх-то наш, даром что Фотиев племянник, а от учения Христова не отступил!

— Постой, ты что такое несёшь? — оборвал его Парфений. — Разве ты не знаешь, что обитель Каллистратова всегда была верна святейшему патриарху Фотию и памяти его? Когда тому нужно было назначить игумена в славный Студийский монастырь на место знаменитого Феодора Сантаварина, так он избрал не кого-нибудь, а нашего игумена Савву. Так что смотри, за такие речи тебе здесь не поздоровится!

Никита подавился косточкой и страшно закашлялся.

— Тебе что, плохо? — ласково промолвил Парфений. — Ты сиди, сиди, да поешь.

— Конец мне, брат… — прошептал, едва придя в себя, Никита.

— Какой конец? — удивлённо переспросил Парфений.

— Совершеннейший, конечный конец. Не до еды мне уже… Дай-ка мне, прошу, поскорей лист пергамена, чернил и стилос!

Ошарашенный Парфений тотчас принёс все письменные принадлежности, и Никита, схватив их, стал мелким почерком заполнять грубоватый монашеский пергамен ровными, твёрдыми строчками. Закончив, он подозвал Парфения:

— Подпишись здесь, брат, как свидетель! И подпишись также за старца Геронтия — нет времени и сил идти к нему.

Парфений, всё так же недоумевая, безропотно подписался, после чего Никита свернул пергамен в трубочку, перевязал её шнурком, разогрел на свече воск и запечатал грамоту своим перстнем.

— Последняя у меня просьба к тебе, брат Парфений: отнеси это завтра Константину, товарищу нашей юности — он теперь в звании этериарха, то бишь начальника императорской дружины, — пусть продаст он всё моё небольшое имущество, а деньги раздаст нуждающимся по своему усмотрению… Да, книг только жалко… книги пусть заберёт, если сможет, к себе на сохранение или раздаст моим ученикам.

— Как это раздать нищим? Ты что, в монастырь собрался? Коли собрался, так иди к нам!

— Нельзя мне к вам, пойми! И вообще, в Городе мне оставаться никак не возможно.

Остаток вечера и почти всю ночь провели Никита с Парфением в долгой беседе, такой, какая бывает, может, раз в жизни. До утра рассказывал Никита монаху о вечере у патриарха и своих дерзких словах, о грозящей ему каре от императора и о тягости расставания с Городом — обо всех своих бедах и сомнениях. Никому, даже священнику на исповеди, не рассказывал такого Никита, и к утру душа его словно очистилась от всей осевшей на неё мутной грязи. А наутро, легонько поцеловав в голову заснувшего наконец Парфения, с первыми звуками клепала Никита выбрался в полумраке из монастыря к городской стене — благо монастырь был от неё неподалеку, — и как только открыли ворота, вылетел стрелой из Города, поправил за спиной тяжёлый мешок и двинулся на запад. Вот так он и оказался здесь, на древней Эгнатиевой дороге, которая вела из Нового в Ветхий Рим.

Досужую болтовню путников остановил разлившийся химаррий — бурный поток из воды и грязи, возникавший лишь зимой из-за обильных дождей. Никита и чернявый монашек не без труда, по камням, перебрались через него, а вот щуплый сицилиец никак не мог. Тогда верзила-македонянин посадил его себе на плечи и спокойно, в несколько гигантских шагов, пересёк бурные воды.

— Ну ты прямо как святой Христофор! — поблагодарил рыжего гиганта сицилиец, когда они продолжили свой путь.

— Почему это святой Христофор? — искренне удивился македонянин.

2. АНДРЕЙ И ВАРФОЛОМЕЙ

— Ну как же, разве не знаешь ты этого предания? Великану Христофору явился Спаситель в виде мальчика, и тот перенёс Его на плечах через бушующий поток. Его так и изображают — огромным, с маленьким Христом на плечах.