— Туда-сюда и обратно: тебе и мне приятно! Так это только с бабой в постели. Негоже, государь пресветлый, личным интересом поступаться. А твой интерес народу люб! Он Богом данного повелителя на поругание ни ляхам, ни татарве не выдаст!

— Ты кого учишь, скоморох? — иронически протянул царь. — Не боишься?

— Как воеводе верить, ежели он сегодня здесь, а завтра там? — недоумевал Малюта, неоткровенно пускаясь на выручку приятеля. — Как тайну государеву хранить? На кого надеяться? В чью боярскую избу, государь пресветлый, ни взойди — везде литовский запашок веет. Если к изменникам благоволить, от стрельцов добра не жди.

Малюта, достаточно потолкавшись среди простого народа, прекрасно изучил его не высказанные вслух мысли. Глухо роптали посадские, когда Иоанн простил близкого родственника — князя Василия Михайловича Глинского. Народ московский хоть и легковерен, но далеко не глуп и догадывается, с какого боку беды ждать… Ему беглецы не нравятся. С подозрением люди относятся к князьям да боярам, корни которых теряются в чужих краях. Татарские и литовские лазутчики кишмя кишат и слухи недобрые, как камни здоровенные, разбрасывают. Недавно Малюта взял в застенок коробейника Тишку, показала на него дворовая девка Акулина, а той подружка передала, что ей врал парень на сеновале: мол, сам государь скоро из Москвы в чужую землю от бояр побежит с женой и детьми. Малюта Тишку прижал:

— Не верю, чтобы ты, русский человек, на государя напраслину возводил. Кайся, с чьего голоса поешь? Зачем девке голову морочишь? Тебе что, больше болтать с ней не о чем? Так с чьего голоса поешь?

Тишка вокруг поглядел: на стене кнуты, щипцы да под пятки палачи жаровню готовы подсунуть. Сковородки крупных размеров в ряд висят. На дыбе хомут болтается. Солнышко в оконце каменный пол греет. И так ему жутко стало, что хоть ложись и помирай. Представил Тишка, как все это увиденное внезапно на него обрушится. Упал перед Малютой на колени и завопил:

— Боярин, помилуй! Все скажу! Верным твоим холопом до смерти буду! Отпусти, не казни. У меня старая мать и братьев семь штук. И я молодой еще. Один у них кормилец. Помилуй, боярин!

Тишку трясти стало, зуб на зуб не попадает, подняться с колен не в силах и речь разумную держать не в состоянии. Ударь плеткой — помрет со страха. Малюта уже привык, что при розыске люди и прочно скроенные с виду дают течь, как лодки, медленно погружаются, захлебываясь, и тонут в ужасе, за что придется хватаясь.

— Не бойся, не съем, — усмехнулся Малюта. — Отвечай правду — и уйдешь отсюда на своих двоих. Соврешь, собачий сын, — костей не соберешь.

— Брал товар я, боярин, в слободе за Неглинкой. Платки, нитки, полотно. Гребешки да зеркальца из Риги привезли. Товар дорогой, для боярышень. И черт меня попутал к разговору затейливому прислушаться. Литвак один — имени не сведал — по-нашему понимает. Сказки рассказывает несусветные. И все одна страшнее другой. Там и узнал, что девке соврал.

— Не забыл, где та изба?

— Да что ты, боярин? С завязанными глазами доведу.

Малюта послал стрельцов на поиски литвака. Возвратились они ни с чем. Тишка путал и наконец, отчаявшись, сознался, что про литвака набрехал, а подцепил дурной слух на Пожаре от пьяного кузнеца.

— Литвак жидовин, наклепать на него — греха в том нет, — убедительно объяснил свой поступок Тишка.

Кузнеца по его описанию долго искали — пока не надоело Малюте держать слишком доверчивого любовника в подклети. Велел он на парня накинуть удавку под вечер и спустить тело в реку через секретный лаз. И не одного такого Тишку Малюта с дороги убрал.

Вообще Москва полнилась разнообразнейшими слухами и выдумками. Но в их основе лежали подлинные пристрастия и чаяния черного люда. Тень измены падала на многих, и легко было народ науськать на любого заподозренного. Народ московский был переменчив, однако в главном тверд. Ему хоть Глинские изменники, хоть Воротынские, хоть Шуйские, хоть Оболенские — разбираться долго не станут: убьют. Зато измену за смертный грех почитают. Изменник для них противней дьявола. Малюте не раз доносили, что черный люд клянет бояр, в том числе и за приверженность к иноземному.

— О князьях слава с давних пор идет, — смеялся Басманов, — что, мол, чужая каша им отрава. А они теперь через одного за забор глядят.

— Кто первый в Литву отъежчик? Твои, пресветлый государь, бояре. Разве не так? — любил подлить масла в огонь Малюта во время какого-нибудь спора о будущей судьбе опальных. — Быстро кафтаны там меняют. С папистами целуются. Разве не так? Тот же Курбский. С кем дружбы не водил?

— С жидовинами, — вмешивался ехидный Васюк Грязной. — Брезгает.

— Вот только что с ними! — рычал Малюта. — Это еще подтвердить надо. Жид и под немчина Прикинется. Поди разберись! Недорого возьмет!

Для Иоанна во всех этих перепалках было главным, что Новые друзья крепко — крепче старых бояр да князей — стоят за Москву, а Москву без него не представляют. У Малюты нюх собачий. Когда Иоанн князя Курлятева, Алешки Адашева покровителя из рода Оболенских, коих не за что жаловать было и прежде, в Смоленск отправлял на воеводство, Малюта головой недовольно крутил, прямо опасаясь перечить — все-таки опальный из первых лиц в державе. Год-два назад он Иоанну и жестом не противился. Выполнял что велено. Нынче головой крутит. Осмелел, пес! Басманов и прежде не сробел бы, а сейчас не виляя Иоанна упрекнул:

— Уйдет! Напрасно ты, государь пресветлый, свободу ему дал. Уйдет боярин, и один дух от него останется. Курлятевых давно к измене склоняют.

Тут Иоанн не согласился. Он часто поперек советникам утверждал, чтобы истина скорее и полнее выявилась. Она и выявлялась, но вела не к милости, а к казням.

— Алешка Адашев все-таки не ушел, — с подковыркой заметил царь. — Смерть принял, а до того тюрьму. В польских палатах у Жигмонта за пиршественным столом уха ведь наваристей и гуще, чем в твоей темнице? — И он оборотился к Малюте, отвечавшему за прочность замков теперь по всей Московии.

— У Адашева хвост длинный. Отец, мать, брат да племянники, — продолжал настаивать Басманов. — А Курлятев с семьей из Москвы уехал. Он в Смоленск всех до единого забрал.

И действительно, вскоре пришла весть, что князь Курлятев вдруг стал перед приятелями да царевыми посланцами оправдываться, что, мол, однажды поехал незнакомой дорогой. Заблудился, дескать, спасибо стрельцам — выручили, не то бы границу нарушил.

— Зачем ему оправдываться, ежели он вины своей не чувствует? — восклицал полувопросительно и риторически Малюта.

И впрямь — зачем? Иоанн подобные заячьи петли не любил.

— Лучше смерть однажды принять, чем государю соврать, — не устазал повторять он.

I

Разум подводит все-таки реже, чем чувство. Если Иоанн почти всегда руководствовался эмоциями, которые опережали мысль, то Басманов с Малютой опирались исключительно на холодный расчет. Война с Ливонией была в известной степени затеей Алексея Даниловича. Обладая большим стратегическим даром, он понимал, что Литва и Польша, подпираемые немцами и шведами, не прекратят угодного Риму движения на Восток, а следовательно, будут стремиться захватить ключевые города, запирающие дорогу на Москву.