Подойдя к пузатой ракете, я заглянул в иллюминатор. Так и есть. Моего «языка» отныне никто уже не смог бы вылечить от молчания. Я ощупал карманы модной московской спецовки и не нашел там ничего, кроме запасной обоймы к шпалеру покойника и какой-то тряпицы. Ветошь? Носовой платок? Я вытащил тряпку на свет и осознал ошибку. «Очень интересно, – мысленно проговорил я, – разглядывая находку. Пожалуй, я соберу себе любопытный гардероб из одних военных трофеев. Белый халат у меня уже есть. Теперь к нему прибавилась маленькая аккуратная белая шапочка – головной убор врача, санитара и медбрата…»

Я неторопливо огляделся по сторонам. Как и пять, и десять минут назад, во дворе было пустынно. Ни одного свидетеля нашей «американской дуэли». Наверное, мертвый детский городок распространял вокруг себя такую ауру тоски и безнадежности, что отбивал всякую охоту проходить мимо. В принципе мои прыжки вокруг ржавой игрушечной ракеты кто-то мог бы увидеть из окна сверху, но пистолет в руке еще надо сверху разглядеть, а в прыжках никакого криминала нет. Что касается трупа несостоявшегося «языка», то заметить его в металлическом склепе, не заглянув предварительно в иллюминатор, было просто невозможно. Лоб-ракетоносец сам выбрал себе усыпальницу – пусть и остается там. Носком ботинка я поглубже затолкал в ржавую темноту и чужую обойму, и вражеский пистолет, а затем покинул нехорошее место. Особой радости от только что содеянного я не чувствовал. Пуля – самый никудышный инструмент для заполнения кроссвордов. Можно поставить точку, многоточие, но никогда – букву… Впрочем, когда в тебя стреляют, срабатывают ответные рефлексы. Принцип целесообразности перестает действовать, и ты сразу забываешь простую вещь: разговор возможен лишь с ЖИВЫМИ подонками, а с мертвыми – ни при каких обстоятельствах. Ни при каких, даже форсмажорных.

Правый рукав внутреннего двора оказался неожиданно длинным. Через полчаса ходьбы я уже заподозрил было, что двор этот тянется через весь Воронеж – как вдруг он внезапно кончился, упершись в старое большое здание с колоннами. Я внимательно изучил надпись на дверях. «Ага, – произнес я про себя. – Наконец-то мне стало ясно, как следовало вести себя в Воронеже с первых же минут прибытия: ни о чем не спрашивать, никого не слушать, просто идти куда глаза глядят. Стоило мне поверить прохожим, и меня уносило куда-то не туда. Теперь же, ни у кого не спросясь, я сам пришел к необходимому дому».

К Воронежскому государственному медицинскому институту им. Н.Н. Бурденко.

«Добро пожаловать, Яков Семенович!» – сказал я сам себе и вошел.

Первый этаж медицинского учебного заведения в Воронеже ничем не отличался от ему подобных в других вузах и городах. Большой коридор, увешанный поблекшими стендами с достижениями. Множество стеклянных шкафов. Еще больше однообразных дверей с административными табличками. Ага! Приемная ректора… Ну, это для меня слишком большая инстанция, мне бы чего попроще… Вот, годится: проректор по научной работе господин Голубинов В.М.

Я открыл дверь, но вместо господина Голубинова обнаружил меланхоличную девицу в окружении телефонов, настольной кофеварки и дисплея компьютера.

– Здравствуйте, – сказал я энергично.

– Здра… – кисло ответила секретарша, но потом все-таки соизволила договорить: – …вствуйте.

На лице у секретарши отражались тоска смертная, скука и прочие форсминорные обстоятельства, достаточные, чтобы отсечь меня от ее шефа.

– У себя? – коротко спросил я.

– Занят, – коротко произнесла девица. – Разбирает почту.

– Мне на пять минут, – объяснил я, демонстрируя секретарше четыре пальца. Почему-то эта примитивная несогласованность между словом «пять» и жестом на пальцах всегда вызывала у секретарского люда легкое одурение.

Девица захлопала глазами, силясь пересчитать до четырех.

– Вы из горздрава? – неуверенно осведомилась она, все еще шевеля губами. Сопротивление ее было уже сломлено.

– Я – из центра, – проговорил я. – С предписанием.

Не дожидаясь остальных вопросов, я спокойно вошел в апартаменты господина Голубинова. Никакую почту проректор по науч. раб., естественно, не разбирал. Просто ходил по кабинету с ручным эспандером и разминал мышцы. На столе дымился свежезаваренный чай.

– Вам чего? – строго поинтересовался проректор, не прерывая своих упражнений. – Вам разве не сказали?…

– Сказали, сказали… – поспешил я реабилитировать секретаршу. – Но поскольку дело обоюдоинтересное…

– Вот как? – Господин Голубинов отложил эспандер и сделал пару глотков из чашки. – Ладно, валяйте… Вы из горздрава?

– Я прибыл из Москвы, – проговорил я, придумывая легенду позанимательнее. – Моя фамилия Штерн. Я представляю фонд Сайруса, совет гарантов.

– Очень рад! Счастлив! – с энтузиазмом воскликнул проректор, вдруг догадавшись пожать мне руку. – Садитесь, господин Штерн. Чайку не хотите?

– Если только с лимоном, – капризно сказал я. Кажется, сработало. О знаменитом фонде, учрежденном знаменитым миллионером, в Воронеже были наслышаны. Из докучливого посетителя я стал желанным гостем.

– Как вы знаете, – начал я, когда чашка с благоухающим чаем возникла передо мной, – наш фонд следит за разнообразными научными исследованиями и, если видит, что дело перспективное, не скупится оказывать материальную, так сказать, поддержку…

– У нас есть, есть такие! – счастливым голосом сказал господин Голубинов. – Вы обратились по адресу. Нашими экспериментальными лабораториями разрабатывается новое универсальное средство от педикулеза, в просторечии именуемое вшивостью… Кроме того, мы здорово продвинулись в области профилактики геморр…

– М-да, любопытно, – прервал я проректорские излияния. – Но у меня, знаете, более конкретная область интересов… Мне нужна небольшая информация. Совсем маленькая.

– Любая, – немедленно пообещал господин Голубинов. – Мы с большим уважением относимся к спонсорским проектам вашего замечательного…

– Отлично, – произнес я. – Мы чисто случайно узнали, что около пяти лет назад в стенах вашего вуза проводились многообещающие исследования.

– Да-да? – откликнулся проректор.

– К сожалению, – на этом месте я вздохнул, – фамилию вашего сотрудника нам не удалось отыскать. Знаем только, что звали его Григорием… Евпатьевичем…

Бллямс! Чашка, словно живая, выскользнула из рук господина Голубинова В.М. и брякнулась на пол, предварительно окатив чаем проректорские брюки. Но проректор по науч. раб. не заметил даже подобной ерунды: он впился в меня таким взглядом, словно я предложил ему за очень приличное вознаграждение сесть на электрический стул.

– Григорием Евпатьевичем, – повторил я. – Студенты его еще Старцем называли, в честь Распутина.

– Не было у нас… никакого… Евпатьевича, – с трудом проговорил проректор, глотая воздух. Только что передо мной был цветущего вида мужчина средних лет. Теперь же за проректорским столом тяжело отдувался дряблый дядька лет шестидесяти, которому так же мог бы помочь ручной эспандер, как покойнику – таблетки от кашля. Я сообразил, что Голубинов будет стоять насмерть и, быть может, помрет от натуги на своем посту, но правды не скажет.