Судя по этим сочинениям, Алексей Фролович действительно был чрезвычайно одаренным сексотом. Он обладал бездной информации, свободно оперировал ею и сразу разобрался в сущности дела «Каморры народной расправы». Его показания — это квалифицированная характеристика и самого дела, и его основных фигурантов.

«Относительно «Союза спасения России» ровно ничего не знаю, кто был организатором, мне неизвестно, и даже где он образовался — я тоже не осведомлен. Был какой-то союз, похожий по названию, на Мойке, о нем вскользь мне говорил в феврале Александр Иванович Лидах. Я давал тогда адрес Дзержинскому, но чем дело кончилось — не знаю, кажется, это была афера.

Про Злотникова знаю, что он состоял издателем журнала «Паук» и основателем клуба «Вешние воды» на Фонтанке, где я и познакомился с ним во время выступлений его и А. А. Суворина. Затем видел его в военной форме, но где он теперь и что делает — не знаю, ибо близкого знакомства с ним не имел и не имею, а в Петрограде не живу уже около 2 месяцев.

Имя Иосифа Ревенко слышу в первый раз и конечно его не знаю, равно как и Мухина.

С Захарием Ждановым знаком хорошо, как биржевик, но дел с ним не имел. А что он жертвовать ни на что не способен (тем более на политику), в этом уверен, ибо даже дав взаймы газете «Деньги» четыреста рублей, он потребовал вексель и потом, пустив в протест, взыскал их с меня. Жданова я видел много раз и у него на квартире, и в ресторане, но беседует он не о политике, а о бирже и деньгах. Относительно жертвования им на какую-либо организацию (правую или левую) я сомневаюсь. Он однажды израсходовал деньги на шантажистов, донимавших его разоблачениями, и то не больше шести тысяч.

«Каморра народной расправы» появилась здесь в Петрограде, когда я был в Москве, и я только из газет знаю, что она пошумливала глупыми прокламациями. Но полагаю, что эта «Каморра» состоит из одного-двух полуграмотных господ, или одного Злотникова (если он здесь), и политического значения не имеет — прокламаций ее я, к сожалению, не видел. И, конечно, сказать о том, кто распространяет их — не могу, ибо, если бы я узнал о чем-либо подобном, то немедля сообщил бы Дзержинскому…

Имя Фильтберта никогда не слышал, а Ларин (если только это не псевдоним) — это один из черносотенцев и спекулянтов. Он был в Петрограде, завел ряд потребительских лавок, очень разбогател, бросал на кутежи тысячи и разъезжал по провинции, ускользая от властей. Лично я его не видел года два-три, а слышал от некоей Аси (фамилии не помню), приходившей раз или два ко мне на квартиру с сестрой моей сожительницы. Однако, будучи в Москве, я обратил внимание Комиссии на появление Ларина на горизонте и тогда должны были дать депешу Урицкому, а уж дали ли, не знаю, ибо Александрович был председателем, а он не любил давать что-либо т. Урицкому в руки. Где Ларин теперь, я не знаю…»

Читаешь эти показания и понимаешь, что не зря Филицпов считался лучшим секретным агентом-осведомителем у Дзержинского. Хотя он и не готовился, не собирал специально сведений по делу «Каморры», но информация, которую он выдает на допросе, качественно намного превосходит ту, что удалось Байковскому добыть в ходе почти двухмесячного следствия. И главное отличие этой информации — ее соответствие реальности. Это очень ценное, по-видимому, свойство в стукаче — поставляя информацию, исходить не из личных пристрастий и антипатий, а из реального положения дел.

Но как ни опытен был Филиппов, с делом «Каморры народной расправы», в которое включили его по указанию Урицкого, Алексей Фролович разобрался далеко не сразу.

Видимо, зная уже что-то о порядках в Петроградской ЧК, Алексей Фролович более всего опасался выпасть из поля зрения высших советских сановников. С первых дней пребывания своего в тюрьме он бомбардирует начальство докладными записками, которые не столько свидетельствуют о его преданности режиму, сколько ставят задачей заинтриговать партийных бонз сведениями, которыми он, Филиппов, располагает:

«Ввиду того, что я лишен возможности, вследствие пребывания под арестом, произвести расследование, в каких банках заложено было и где, какое количество акций Русско-Балтийского судостроительного завода, то прошу выйти с просьбой к т. Урицкому или непосредственно Николаю Николаевичу Крестинскому о том, чтобы эти сведения, самые подробные, с указанием имен акционеров и их адресов были доставлены к Вам в отдел для определения того, кому сейчас принадлежит предприятие, а то может оказаться, что Комиссия, разделяя точку зрения ВСНХ, тем не менее будет работать во вред республике…»

И нельзя сказать, чтобы записки эти не вызывали интереса у адресатов, но тут — нашла коса на камень! — ничего нельзя было предпринять. Все намеки и просьбы Моисей Соломонович оставлял без ответа.

«Товарищу Урицкому. Дорогой товарищ! Ко мне обращается А. Ф. Филиппов с просьбой вникнуть в его положение, что сидит он совершенно зря. Не буду распространяться, пишу Вам потому, что считаю сделать это своею обязанностью по отношению к нему, как к сотруднику Комиссии. Просил бы Вас только уведомить меня, в чем именно он обвиняется. С приветом. Ф. Дзержинский».

В конце июля, когда была написана эта записка, Дзержинский еще не вернулся в ВЧК, но и от дел не отошел, сохранял весьма влиятельное положение в партийном и советском аппарате, и Урицкий мог бы уважить его просьбу.

Вместо этого он начертал на письме Феликса Эдмундовича резолюцию «Байковскому» и тем самым как бы дал «добро» на применение к Алексею Фроловичу испытанного в ПетроЧК метода, с помощью которого следователь очень быстро привел товарища Филиппова в надлежащее арестанту состояние.

Уже начиная с августа тон писем и прошений Алексея Фроловича резко меняется, и если бы не подпись, то и не определить, что они исходят от сексота, а не от простого арестанта.

«Вот уже месяц как я арестован в Москве по телеграмме Урицкого. Теперь после пребывания на Гороховой в вони, среди жуликов и авантюристов, после сидения в «Крестах» без допроса меня перевели на Гороховую, продержали 8 дней и вновь направили в Предварительную…

За что?! За что?! За будто бы юдофобскую пропаганду какого-то Злотникова, которого я раза два видел два года тому назад!..

Почему мое отношение к государственному строю в прошлом, выразившееся в многочисленных процессах по 129-й статье, и присуждение к одному году крепости не засчитывается, а донос какого-то Снежкова-Якубинского, который попал к Урицкому на службу, заслуживает доверия?

Если есть сила в проклятиях, я их несу всем…