Печь быстро отдала малиновым жаром, воздух потеплел. Стекала изморозь с окна, сразу запахло деревом, стружкой, и Георгий начал совсем успокаиваться. «А ведь правда, – думал он, примеривая на глаз брусок, – баба хуже змеи иной раз. Так жалит, до пят своим языком достанет. Вот ведь дал ей Господь силу такую. И, как голый, перед нею и сказать-то ничего не можешь».

Работа ладилась, стружка масляными кружками кудрявилась на полу, контуры ставеньки уже обозначались явно и стройно. Георгий даже замурлыкал под нос песенку и услышал скрип крылечка. «Тоже надо поправить половичку», – вздохнул он. Клавдия вошла осторожно, памятуя, что здесь не ее вотчина, кашлянула, постояла за спиною, потом села на лежанку, крытую овчиной.

– Есть будешь? – спросила она, помолчав.

– Деньгами возьму, – добродушно, еще на мотиве песенки, которую мурлыкал, ответил он.

Клавдия открыла дверцу печи, подложила полешко.

– Листвяк изводишь, – заметила.

– Жаль, дак гамном топи, как монголы. – Георгий вынул карандаш из-за уха и стал размечать давно размеченные контуры.

– Тараканья разведешь, – недовольно сказала она, указав ему на хлебные крошки под верстаком.

Он засвистел в ответ.

– Пойдем, слышь, остыло все…

Он молчал долго.

– Пойдем, – уже совсем несмело повторила она. – Мать не ест без тебя… Мясо уж на пять раз прожарила… Как подошва станет… Изведем продукты…

– Мясо тебе жалко, а мужа не жалко… Жрешь его поедом… Ни за што ни прошто… Ожаднела вся. Дальше уже некуды.

Клавдия почуяла близкие слезы, побледнела, поджав губы, поднялась со стула. Он не обернулся. Она уходила, тяжело ступая, широко, неловко, задела задом табурет и перевернула его.

Он не обернулся.

«Дожила, – горько думала Клавдия, – достукалась. Заработала от любимого мужа. Крохоборка я. Ожидовела совсем». Она присела на крылечке, шумно дыша, отерла пот со лба и слезу с уголка глаза. Заметив, что Георгий смотрит в оконце, привстала, вроде как собирая стружку в дырявый таз.

Им че… Им бы с Милкой горло драть. Им ничего не жалко. Они не работали с темна до темна, не собирали по крохам… Не откладывали. Им че… Она, сестра, дом родительский в хлев превратила. Ни разу не выбелила, не покрасила. А порядок, он руки любит. Стружку – и ту надо собрать, она в дело сгодится. Дети… Пашка… При имени младшенького она всхлипнула, выпрямилась, с сердцем бросила таз на подвернувшегося кобеля. Тот взвизгнул жалобно, стружка разлетелась. Таз загрохотал по каменной земле.

– А пропади все пропадом!

* * *

Георгий, приоткрыв дверцу столярки, долго смотрел, как удаляется в дом тучное, тяжелое тело жены. Клавдия шла, наклонившись вперед всем корпусом, едва переставляя толстые бревна ног в теплых длинных носках и опорах. Вздохнув, он махнул в огород, а там через пролаз в изгороди к Митяю Иванцову, соседу, с которым они дружны с детства.

Митяй сидел за столом, с недоумением глядя в тарелку с картошкой. Варюха, его жена, метала на него гневные стрелы голубеньких глаз. Георгию она кивнула головой и поставила к столу табурет. «Везде одно и то же», – подумал Георгий, скидывая бушлат. Шапку он оставил в столярке.

Митяй с Варварой женились по горячей любви. Влюбляться друг в друга они начали еще в школе, и никто не удивился их свадьбе. И первые годы их женитьбы были малиновыми. Георгий иной раз и завидовал им, особо когда его в очередной раз бросала Милка. Они когда-то дружили парами, и Милка была подругой Варвары. Но счастливые годы не закалили супругов, а жизнь припеваючи не давала навыка к труду. Хозяйство Митяя рушилось. Беспечность чувствовалась во всем. Изгороди падали, полы уже ходили ходуном. Из туалета несло давно не чищенными запасами. Землица в огороде стала пегой от камней и, как они, твердой. Вдобавок с годами Митяй пристрастился к «катанке», и прореха в супружестве становилась дырою.

– Ты кого делаешь, – возмутился Митяй. – Ты бы еще за корку хлеба посадила. Плесни вон из лохани гостю. Как это ты меня кормишь. Сальца хоть подрежь!

– Сральца вам обоим. Невелик гость, – режущим полукриком ответила хозяйка дома и вышла в сени.

– Видал, че падла делает, – негромко вздохнул Митяй. – Совсем обнаглела! Никакого житья. – Круглая картофелина носа на его круглом крестьянском лице сивушно отсвечивала. Синие глаза в пшеничных ресничках млели младенческой чистотою. Он так и оставался подростком, живя советской иллюзией, и шкодил, бывало, по-детски. – Ну вмазали вчера с Банзаем. Хороший омуль подошел. Сдали Чеплашке оптом, что ж теперь… Ну, на рогах приполз…

Варюха вернулась в дом с салом. Двигалась она шумно, решительно. Свежее, нестареющее лицо чуть розовело, редкая проседь в волосах придавала некую значительность ее пышному, как осенняя астра, облику.

– Видал дружка! – Она взяла нож и подставила на стол столовую дощечку. – Нажрался вчера что порося. До визгу. Банзай его вверх ногами тащил. – Она нарезала розовое мороженое сало, и Георгию вдруг захотелось есть. Он сразу взял кусочек и отправил в рот. Показалось, что оно вкуснее своего. Ловкие розовые локотки соседки сновали, как челноки, под халатом волновались все еще притягательные ее округлости. Она пополнела гитарою, в бедрах и груди, сохранив контуры талии.

«Может, права Клавдия, – думал Георгий, глядя в веснушчатое лицо друга. – Нам дай волю – и по миру пойдем. Вон сволота кремлевская обменяла Россию на прокладки. Оно в ежовых-то рукавицах потеплее да понадежнее будет… Своя баба, не эти…»

Митяй вдруг забрался рыжей лапой в рот, вынул вставные зубы.

– Не могу я с имя, – капризно почти взвизгнул он. – Аппетит пропадает. Как будто кол во рту.

– Вздень счас же! – прикрикнула Варвара. – Привык – че хочу, то и ворочу! Наворочал ужо. – Она громко стукнула перед Георгием тарелкой и вывалила на нее из малой баночки засоленных опят: – Попробуй вот. В Тиганчихе собирали. Этот черт рыжий целое дерево нашел.

– Сама жуй. Поди, ни одного зуба не потеряла. Все плохой мужик.

– Жрать надо меньше, – наклонившись над мужем, в ухо громко посоветовала Варвара.

– Ну, блин, озверела! – Митяй вскочил, отшатнувшись от жены, потом встал пред нею. Он чуток поменьше ее ростом, и лицо его без зубов как-то сразу опало, рот сморщился, что куриный задок, и весь его вид перед женою был довольно жалкий. «Старые мы петухи», – подумал Геогрий.

Митяй потряс толстым пальцем в заросшем ухе и выразительно крякнул.

– Не крякай. Похрюкай лучше… Порося, – посмеялась без зла жена.

– Шенщина! – прошамкал Митяй. – Знай место. Не переходи черту. Все! Расвошусь! Все!

– Ой-ой-е-ей! Напугалась-то я как. Митяй с возу – кобыле легче.

Митяй беспомощно шлепнулся на стул.

– Ну, что вот ш ней поделашь! Рашпуштили бабу. Уйду к ханышкам.