Санжаров наклонился к парню через прилавок.

– Вы правы, – прошипел он. – Раскрыть мое инкогнито оказалось просто. Вот только теперь я буду вынужден убрать вас как слишком проницательного свидетеля.

Улыбка Володи потускнела. Парень сделался бледнее полотна и прижался к стене.

– И я сделаю это… если вы тотчас не покажете мне новые гранберговские открытки! – Санжаров хлопнул ладонью по прилавку, где под стеклом были разложены альбомы для марок, пинцеты и увеличительные стекла. – Вы чрезмерно увлекаетесь новеллами мистера Конан-Дойля и модными шпионскими романами. Лучше почитайте Жюля Верна, что ли. Он познавателен и не так вреден для молодых умов. А моя забинтованная рука – след одной бытовой неприятности, не больше. Могу я, в конце концов, обжечься кипятком из чайника?

Володя с облегчением вздохнул. Он выложил перед Санжаровым перетянутую красной ленточкой стопку открыток.

– Вот, извольте взглянуть, это специально для вас… Только вы уж очень жестоко шутите.

– Прошу прощения, – пожал плечами Петр Климентьевич. – Но если бы ваши умозаключения оказались верны хотя бы отчасти, и на моем месте стоял настоящий разведчик, у вас могли бы возникнуть большие неприятности.

– Я решил, что могу вам доверять, – Володя нахмурился и засопел. – У вас такое располагающее лицо.

– А вы думаете, что в охранке служат лишь отталкивающие личности? Могу присягнуть, Владимир Степанович, что там по большей части очень приятные люди… О, это действительно подходит!

Санжаров выудил из стопки открытку с изображением ангела, который сидел на краю то ли разлома в земле, то ли окопа. У ангела были черные крылья, и темная шестиконечная звезда витала над укутанной легким покрывалом головой. Он устремлял вопрошающий взор к небесам, а в руке его пылал огненный меч.

– Эта картина изображает войну, – пояснил Володя. – Киев, издательство «Рассвет»… Вы так быстро всё просмотрели?

– Да, – Санжаров вынул из кармана бумажник. – Спасибо, здесь много интересного. И эти, немецкие рождественские – самые веселые и добродушные. Я вообще люблю цветные открытки. Благодарю за доставленное удовольствие. Возьму всю пачку. Сколько я должен?

– Ну… германские открытки во Франции начинают особо цениться… Всего лишь тридцать франков, так как, признаюсь, они мне достались за бесценок. Сейчас мало кто интересуется филокартией, люди всё больше скупают продукты. Как бы ни случился голод. Теперь всё идет на нужды фронта, – Володя сокрушенно покачал головой. – А победу-то обещали к зиме. У католиков прошло Рождество, скоро Новый год, а войне ни конца ни краю. Знаете, на чью долю выпадет больше всего испытаний? Конечно же, нашей многострадальной родине… – На глазах парня появились слезы, и он, спрятав взгляд, на мгновение исчез за прилавком. – А, чего там… Вот, берег для себя. Она меня как-то утешала. Станет тошно на душе – посмотрю, успокоюсь, порадуюсь… Теперь открытка ваша. Вы все-таки не можете оказаться плохим человеком, я чувствую. Нет-нет, не надо денег. Это подарок.

Санжаров с восторгом разглядывал бумажный прямоугольничек, новый, со свежим запахом типографии. На рисунке уже другой ангел, более светлый и прекрасный, рисовал на небосклоне веселые огоньки звезд. Белые одежды его тянулись от самой земли, и к ним не приставали пятна краски, стекающей по зажатой в левой руке палитре.

Образ творящего ангела словно стремился подтвердить прежние догадки Санжарова.

Они не просто посланцы неба. Им тоже присуща тяга к созиданию.

Художник поверил в это и заставил поверить зрителя.

Может, это знак свыше, последняя насмешка над побежденным?..

Вдруг показалось, что открытка в руке стала горячей, жар от нее отозвался болью в забинтованном запястье.

Я должен сделать решающий шаг, подумал Санжаров. Понимание пришло к нему поздно, но больше не оставило сомнений. Я вернусь и потребую расчет. Стану обычным человеком. А потом отправлюсь на фронт, чтобы на поле боя искупить грехи… Это моя война – в отличие от той, другой, непостижимой и страшной, где добро может легко обратиться во зло. Я больше не хочу быть карателем.

* * *

Когда Санжаров вышел из лавки, над его головой медленно кружился снег. Он натянул перчатки и поднял ворот пальто. Петр Климентьевич решил прогуляться к Лионскому вокзалу, потом дальше, к набережной Сены.

Вдалеке гудел полуденный звон колоколов Нотр-Дам.

Санжаров чувствовал себя обманутым. Как просто судить других! Жестоко отказывать кому-либо в праве на творение. Даже тем, кого он ненавидит лично. Чем, например, перед ним провинился этот странный художник?

Он увел мою жену. Он погубил ее. Я должен был его наказать. Что может быть лучше, когда твои собственные желания совпадают с желанием тех, у кого ты в подчинении. Но миссия в Париже сорвалась, напомнил себе Санжаров. Значит ли это, что смерть художника вовсе не была нужна, а потому судьба распорядилась именно так? И потом, моя жена…

Санжарову захотелось их простить. Он глядел на черно-зеленую воду Сены и бездумно смахивал снежинки с перил.

Больше не судья. Какими бы ни были последствия, но всё же я не убил его и покинул поле боя. Возможно, мне придется поплатиться за дезертирство.

Опасна игра, в которой тебе известна ничтожная часть правил… Он поежился, пригладил усы и быстро зашагал вверх по набережной.

Метель усиливалась. Петр Климентьевич на ходу обратил лицо к нависшей над городом плите серого неба и поймал губами несколько снежинок. Это было приятно. Он остановился и зажмурился. Нос, веки, виски, подбородок защекотало множество холодных пальчиков; быстро намокли усы, и на их концах появились студеные капли.

Как долго я шел, устало подумал офицер, как бессмысленно долго… Зато я всё понял сам. Для художника война завершилась. А моя только начинается.

Санжаров с улыбкой огляделся по сторонам. Вон двое извозчиков чинят колесо фиакра. Вон идет важная задумчивая девочка; она прячет руки в большую муфту, а из муфты выглядывает любопытная мордочка котенка. А вон чудаковатый мсье с набережной закинул в Сену удочку. На него с любопытством поглядывает полицейский, наверное, тоже заядлый рыбак, и немного завидует: в ведерке чудака плещет хвостом изрядная рыбина.

Люди живут и не знают, что война больше не идет на них неотвратимой лавиной, что один человек, никому не известный художник, встал на пути Смерти. Ради этого стоило отступить…

С такими мыслями он дошел до нужного ему места.

Вот здесь началась эта странная история, заставившая его по-новому взглянуть на свое предназначение. Отсюда разворачивалась цепь странных событий. Это не его история, да и попал он в нее только под занавес, будто именно ему суждено стать последней точкой в кем-то написанном рассказе, последним масляным мазком, который положил на холст безымянный живописец. Тогда были другие действующие лица, другой вечер, другая погода…