Д-р фон Энгельбрехтен немедленно прекратил этот разговор, и я встретился с ним снова лишь через несколько дней. Тут он заявил мне, что после последнего разговора со мной он немедленно сделал по телефону заявку на визит к Гелену (тогда мало кто имел прямой доступ к нему) и 12 ноября 1962 года изложил ему ситуацию и мое намерение обратиться с жалобой в федеральный административный суд. После этого он, старший советник земельного суда и судебный следователь федерального суда д-р фон Энгельбрехтен, получил полномочия официально заявить мне следующее: если я не воспользуюсь своим правом подавать жалобу и признаю, что переданное мне разъяснение имеет юридическую силу, то БНД не потребует от меня уплаты долга. Затем д-р фон Энгельбрехтен повторил это заявление по телефону моему адвокату, который все зафиксировал на бумаге, так что устные обещания были, так сказать, облечены в письменную форму.

Еще один случай показал мне тщеславную чувствительность судебного следователя фон Энгельбрехтена, которая повысила мою бдительность. Он решил применить ко мне положение о конфискации имущества, что имело отрицательные последствия не столько для меня, сколько для моей семьи. Мой адвокат заявил протест и добился принципиального решения федерального суда, в соответствии с которым это сохранившееся в уголовно-процессуальном кодексе по историческим причинам положение считалось противоречащим действующему конституционному праву, и поэтому решение о конфискации имущества должно быть отменено.

По меньшей мере в течение недели д-р фон Энгельбрехтен выглядел явно оскорбленным тем, что практика конфискации имущества, с давних лет применявшаяся им по отношению к подследственным политическим заключенным, была отменена и объявлена неправомерной. Он ясно дал мне понять, что я доставляю ему слишком много трудностей. Тем не менее упомянутое решение подхватила пресса, и оно подверглось обсуждению с участием специалистов.

Когда я однажды заметил ему, что некоторые мои показания могли бы послужить для меня смягчающими обстоятельствами по одному из пунктов обвинения, он заявил: «Я это не засчитываю, я хочу дать возможность вашему защитнику что-то для вас сделать». Прокуратура поступила точно так же, она просто «забыла», что уголовно-процессуальный кодекс предписывает ей искать не только обвиняющие, но и смягчающие или снимающие вину обстоятельства. При рассмотрении моего дела об этом даже не подумали, и такая практика была, видимо, довольно распространенной.

Мой процесс начался — после нескольких отсрочек — 8 июля 1963 года и продолжался — в основном без допуска общественности — две недели. По указанию ведущего судьи, члена федерального суда Шумахера, по прозвищу Свирепый Пес, меня соответствующим образом готовили к процессу. За две недели до его начала он распорядился, чтобы по ночам меня контролировали через каждый час, обосновав это опасением, что я могу избежать процесса путем самоубийства. До этого судья меня в глаза не видел, так что он дал указание, основываясь не на личном впечатлении и хорошо понимая, что человеку, решившемуся на самоубийство, невозможно помешать выполнить свое намерение с помощью ежечасных проверок, наоборот, связанные с проверками психические нагрузки могут скорее укрепить его в этом. Все проверки проводились с большим шумом, так что спать ночью было невозможно. Человек, которого за ночь девять раз будят, через две недели становится физически истощенным. Именно в таком состоянии я появился в зале судебных заседаний.

Насколько торжественно и величаво вошли в зал пять членов суда третьей палаты по уголовным делам в их красных мантиях и беретах, настолько смешным показался мне этот средневековый маскарад. Они, обвинители и секретарь, двигались на возвышении, как маски во время карнавального шествия, с той только разницей, что сами себя принимали всерьез, считая, что находятся на высшей ступени юридической иерархии. И все это было спектаклем, так как приговор уже давно утвердили. Мои заявления выслушивались только в той мере, в какой это оказывалось удобным суду, а затем меня лишали слова. Я заметил, как председательствующий постоянно внимательно следил, чтобы я не сказал лишнего слова, которое могло бы вызвать скандал. Ведущий судья Шумахер постоянно пытался в ходе процесса вносить неуместную жесткость, так что председателю суда приходилось его неоднократно сдерживать. Он, например, решил сделать из меня видного и активного нациста только потому, что я в пятнадцать лет был шарфюрером в «гитлерюгенде», то есть имел второй от начала чин в иерархии этой организации. А сам он, бывший член нацистской партии (партбилет № 3961459) и сотрудник СА, пошел на то, что приписал все это своим «политическим ошибкам» и объявил себя просто «попутчиком» нацистов, чтобы стать федеральным судьей. И именно он попытался поставить мне в упрек мое прошлое.

Через две недели был вынесен приговор. 14 лет без зачета года предварительного заключения, то есть всего 15 лет лишения свободы — самая высокая мера наказания. Я был твердо убежден, что мне не придется отбывать этот срок полностью. Я рассчитывал на половину.

Противная сторона в силу своего «понимания» моей работы заклеймила меня предателем, как и многих других разведчиков, работавших в разведывательных центрах. В приговоре по моему делу от июля 1963 года при определении срока наказания говорилось: «Его вина чрезмерно велика уже в связи с тем исключительно большим объемом его многолетней предательской деятельности и значением переданного им материала. Велика была также степень опасности его личности, и прежде всего в связи с его важным служебным положением, высоким интеллектуальным уровнем и отсутствием всякой совести».

Пусть их говорят, ведь их родина не была нашей. Я позволю себе возразить против таких утверждений только в одном смысле. Политический противник, выполняющий свою работу по внутреннему убеждению, должен бы, собственно, знать, что предательство по чисто эгоистическим мотивам не дает той силы, которая необходима, чтобы столь долго держаться, а я сумел все же продержаться целых десять лет. В конце концов «люди из элиты» сами поняли это после того, как стало известно о моей «двойной игре». Люди же мыслящие, сумевшие по достоинству оценить мою работу, не могли согласиться с официальной версией «предателя». Даже находясь в заключении, я чувствовал их солидарность.

Понятие «предательство» всегда связано с позором человека и делает его гнусным. Этот ярлык хотели наклеить и на мое имя. Но я ничего не предал, наоборот, я остался верен своим новым взглядам, доставшимся мне так нелегко, а именно пониманию необходимости использовать все свои знания и все свое умение, свои старые связи, чтобы помочь Советскому Союзу в его тяжелой борьбе против развязывания третьей (в этом случае атомной) мировой войны. И если еще и сегодня некоторые средства массовой пропаганды называют меня предателем, то это результат раздражения как раз тем, что мне многое удалось, что я сумел внести свой вклад в обеспечение мира на стыке двух больших общественных систем. Они никогда не простят того, что человек из «их» круга, да еще принадлежавший к «элите», к СС, нашел в себе силы сотрудничать с Советским Союзом. Да я и не придаю никакого значения их «прощению». А подобного рода журналистская стряпня лишь разоблачает самих авторов, их политические взгляды. Если бы эти журналисты в своей работе действительно руководствовались политическими убеждениями, то они должны были бы признать за противником (то есть за мной) право на такие же политические, пусть и противоположные, убеждения. Но поскольку они этого не делают, то возможны только два вывода: первый — они клевещут на меня по злому умыслу, и второй — они сами видят в своей работе одно лишь прибыльное дело, а не возможность бороться за политические идеалы, хотя стремятся убедить нас в обратном.