Жилинский чувствовал себя свободным от такого стеснительного предрассудка. Он перевел мужа пленительной дамы под свое начальство, затем устроил его развод и женился на этой даме.

Так как С. И. Жилинский отнесся ко мне, совсем молодому еще человеку, хорошо, сам стал бывать у нас и ввел в свой дом, то нам привелось наблюдать его семейную жизнь.

В ту пору Евгения Константиновна Жилинская была уже сильно перезревшей красавицей. После жизни, в которой она — как рассказывали — мало отказывала себе в удовольствиях, она впала в ханжество. Не имея детей, она, между прочим, завела целый выводок собачек, и эти животные, страшно избалованные, вечно валявшиеся на диванах и без церемонии вскакивавшие ко всем на колени, вызывали в гостях негодование. Однако приходилось все это принимать с приятной улыбкой.

Евгения Константиновна еще и пела. Она не слишком пленяла своим талантом гостей, но неизменно влюбленный в нее муж всегда оставался в восторге. Глядит на поющую жену осоловевшими глазами, а когда она кончит, громче всех восторгается гнусящим голосом:

— Аах, Женя, как это у тебя хорошо вышло!

На общественные отношения Жилинский смотрел глазами жены. Кем она довольна, — рассыпается в любезностях и Станислав Иванович, и наоборот.

Военные топографы

Здесь, в военно-топографическом отделе, я впервые встретился с моими будущими сослуживцами. В комнатах отдела все было заставлено столами, на которых разрисовывали свои планшеты военные топографы[284] — люди в черных форменных мундирах, с синими воротниками. Это были, главным образом, гражданские чиновники: офицеров между ними было мало — только более пожилые. Тогда военно-топографическое дело временно переживало «гражданский» характер. Позже произошла реформа в сторону милитаризации, и молодые топографы были уже исключительно офицерами. Они носили красивый мундир, с белыми аксельбантами.

Первое впечатление от общения с военными топографами было странное. Била в глаза малая их интеллигентность. Правда, встречались некоторые исключения, но довольно редкие. Выглядели они как-то нескладно, лица у большинства неприветливые. Более близкое знакомство с этими моими сослуживцами подтвердило первое впечатление: большая часть военных топографов была малокультурна, как-то сера. Быть может, это являлось последствием их тяжелой работы в глухих местах, за которой они проводили половину своей жизни. Но таковы же в общем были и их жены.

Вспоминаю обед на именинах у моего ближайшего сослуживца полковника Залесского. Приглашено человек пятьдесят гостей. Столы обильно заставлены закусками и напитками. Подкрепившись у столов, гости засаживаются за карты, и уже целый день не встают из‐за столов с зеленым сукном. Время от времени денщики приносят что-нибудь вновь зажаренное: телячий окорок, поросенка и т. п. Хозяйка режет на куски и раздает еще не насытившимся. Так повторяется в течение дня несколько раз.

Дамы и мужчины — все пожилые — мило пикируются:

— От вас, женщин, всегда псятиной пахнет!

— А от вас, мужчин, вечно козлом воняет!

Все довольны этим словесным турниром.

Каждый год весной работы военно-топографического отдела посылались на «смотр», в Петербург. Там скоплялись работы со всех военно-топографических округов России. Один год работы представлялись государю, другой — дело ограничивалось смотром военного министра.

В те годы, когда предстоял смотр государя, работы возил сам Жилинский. На смотр же министру их возил кто-либо из умеющих угодить начальству топографов. Но как-то случилось, что Жилинский на высочайший смотр поехать не смог, а командировал с работами топографа Глаголева. Последний вернулся сияющий и счастливый:

— Доложил я государю все, что было нужно, о работах. Он остановился передо мною: «Давно ли вы служите в Туркестане?» — «Двадцать семь лет, ваше императорское величество!» Он посмотрел на меня такими ласковыми глазами и говорит: «Благодарю вас».

Неудивительно, что Николай II, так умевший мимоходом очаровывать, трафаретной благодарностью нарушил данным им счастьем покой скромного провинциального чиновника. Но удивительно, как эта невинная радость Глаголева была испорчена завистью сослуживцев! «Благодарю», сказанное одному из них царем, им казалось каким-то необыкновенным отличием. Трудно было им это переварить… Начались ссоры с Глаголевым, интриги, мелкие подкопы… На Глаголева жалко было смотреть: осунулся, изнервничался, и, когда говорил на эту тему, на глазах его я замечал слезы.

Пасха

Через несколько дней, после нашего приезда, наступила Пасха.

Великолепная теплая апрельская ночь. Одна из таких, что не забываются. Звезды нависли яркими светочами на темном бархате неба, а на земле — иллюминация.

Приземистый, но поместительный военный собор[285] полон избранной публикой. Все нотабли Ташкента! Церковь не вмещает всех, и нарядные группы — дамы в светлых летних туалетах — расположились на террасах собора.

Из церкви несется «Христос Воскресе». А кругом, в сквере, все залито непрерывным бенгальским светом. И в этом свете деревья вокруг собора принимают чарующие формы.

После заутрени все военные, а также старшие чины гражданских ведомств потянулись через площадь к «белому дому» — резиденции генерал-губернатора и вместе с тем, командующего войсками округа. Им был тогда барон А. Б. Вревский.

Спеша занять места — а их хватило на всех, — мундирная публика расселась за длинными столами, обильно заставленными пасхальными яствами и питьями.

Сутулясь, Вревский молча обходил столы с объедающимися. Видно было, что ему здесь крайне скучно, что он тяготится этими обязательными для него гостями, которые так наедались за казенный счет, как будто они вообще голодают.

Начало работ

Вскоре я приступил к астрономическим работам. В это дело я внес всю энергию, которая возможна только в ранней молодости.

Условия работы были для меня крайне неблагоприятны. Жили мы в самом городе, и наша квартира была верстах в трех от обсерватории. Туда же ездить приходилось часто по два, а иногда и по три раза в день. Ночами я работал нередко до рассвета, а днем приезжал для проявления астрономических фотографий, для лабораторных работ и занятий в библиотеке.