– Нет, пойду в город, там подыщу себе работу, не сдохну. Теперь уж не сдохну. Двух бандитов пережила.

– Ну, смотри сама. Прощай! Что прознаешь про Устина, то пиши…

Груня завернула к Сониным. Села на лавку, уронила руки на колени. Даже не взглянула на прошмыгнувшую мимо нее в горницу диковатую Саломку. Задумалась. Сжалось сердце. Поплыли круги перед глазами. Закружилась голова. Прошлое больно стебануло. Надежд увидеть Устина или снова полюбить его не было. Да и не хотела она той встречи. Все перегорело. Тряхнула головой, рассыпала косы, тихо сказала:

– Саломея, ты меня не бойся. Не за Устином пришла. Да не смотри так сердито. Стара я для Устина, душой и телом стара. Каторга состарила. Баба Катя, не слышно ли чего о Шишканове?

– Как же, он у нас голова, земством заправляет. Но худы его дела. Третьеводни кто-то стрелял в него. Промазал. Явно не охотник. Подозревают Евтиха Хомина. А неделю назад стреляли в Петьшу – Устинова побратима…

– Пётр, он в земстве? – подалась Груня.

– Там же. Большевиком стал. Туда же подались Арсё и Журавушка. Счас они дома, Саломка, позови их, пусть проводят Груняшу к своим. На дорогах стало опасно. Петьше тоже нелегко. Милицию, что собрали из дезертиров, он разогнал. Все сплошь ворами оказались, начали хватать крепких мужиков, отбирать у них деньги и золото. Ещё куда ни шло, что хлеб берут под бумажки, но то, что до денег добрались – это бандитизм. Вот Лагутин-то и приструнил их. Кузнецова, коий убил в Кокшаровке старика (всё хотел с ево стребовать золото), под расстрел приговорили, но тот убежал в тайгу, а с ним и эта банда. Пригрозил, что при случае посчитается с Лагутиным и Шишкановым. Но счас собрали ладный отряд, всё больше из бедняков и фронтовиков. В том отряде и мой старик. Макара-то помнишь ли, ну моево сынка? Пришло письмо, что едет домой. Уж как оно дошло через такую мешанину, того понять трудно. Газеты уже сколь дней не приходят.

Арсё и Журавушка проводили Груню до Чугуевки. И не зря. Мимо них проскакал на рыжем жеребце Мартюшев, опалил взглядом побратимов и Груню, скрылся за поворотом. Чуть позже догнал их Степан Бережнов. Проскакал мимо и тоже слова не сказал.

Лагутин первым облапил Груню. Настя тоже была рада гостье. Прибежал Шишканов. Начались разговоры, воспоминания. Вспомнить было что. И тот выстрел по Безродному, и смерть Баулина, и тюрьму… Но Устина не вспоминали. Обходили его, как запретную тему.

– Оставайся у нас. Работы всем хватит. Будешь секретарем в нашем земстве, – уговаривал Шишканов.

– Нет, пойду в город. Там ждёт меня знакомый по Сахалину. Из большевиков, с ним и буду работать. Вот кто бы проводил меня? Когда шла сюда, не боялась, нищенка, а пойду отсюда уже богачкой. Могут ограбить, больше того – и убить.

– Добре. Завтра идет почта до Спасска, сопровождать будут Арсё и Журавушка. Они-то и проводят тебя. Банда Кузнецова шалит на дорогах. Это наша бывшая милиция. Обрадовался я, дезертиры, мол, против царя, а они просто грабители, чуть всю долину против нас не подняли. Едва угомонили народ. Юханька тоже было со своими хунхузами ко мне, прогнали тоже. Петро таких двоедушников за версту чует. Да и его побратимы нюх еще не потеряли, – ровно говорил Шишканов, осуждая себя. – И верить бы хотелось каждому, а опасно. Люди руками до нутра лезут, а рассмотришь – сволочь из сволочей.

– О Черном Дьяволе ничего не слышали?

– Я видел его в верховьях Кривой. С волками повязался. Шёл ко мне, но волки узвали за собой, – с грустью проговорил Журавушка. – Большущий. Еще больше стал. Вот и все.

– Вот и все… – тихо повторила Груня. Тоже загрустила.

– О себе-то что не рассказываешь? – спросил Шишканов. – Как там каторга?

– Неинтересно. Каторга есть каторга. Сильный подавляет слабого, а добрякам так вообще места нету. Не люди, а звери. Там человек перестает быть человеком. Наивысшее наслаждение – унизить ближнего; больше того – уничтожить его. Грязь, вечная вонь, стоны, кровь, смерти. Все обычно, как мы с вами хлеб едим, как воду пьем. Хочешь из человека зверя сделать – отправляй на каторгу. А если еще Сахалинскую, то и вовсе ладно.

Утром Груня уезжала с почтой. Везли деньги, письма. Пять милиционеров сопровождали почту. Знать, бандиты живы. От них можно и нападения ждать…

4

А Черный Дьявол, до сих пор не забытый людьми, жил неспокойной жизнью дикого волка. Всегда настороже, всегда готов к бою. Его оружие – клыки, его оружие – смелость.

Пришла зима. А с ней новые трудности, борьба за продолжение рода. Волки сбились в стаи, шли по тайге, оставляли за собой опустошение. Привёл стаю волков светло-серый волчонок. Может быть, затем и привел, чтобы отомстить Чёрному Дьяволу. Сильный и заматеревший, а с ним молодая волчица, десяток волков. Повёл стаю на логово Дьявола, чтобы разорвать обидчика. Но по молодости своей ошибся. Волки отказались идти в бой. С сильным должен драться сильный. И было бы бесчестно всей стаей нападать на одного или трёх волков.

Тогда светло-серый решил напасть на Дьявола из засады. Он трусил открытого боя, чувствуя силу своего отчима. Дьявол шёл с охоты, нёс на спине косулю. Молодой волк бросился на него, сбил мощным ударом груди. Дьявола спасло то, что он кубарем скатился с сопки, успел вскочить на лапы, и светло-серый волк не сумел впиться в горло врагу.

Волки стояли поодаль. Волчица, которая фактически была вожаком, не спешила броситься на Дьявола, предлагая дружку показать свою силу. Короткая сшибка, и её друг лежит убитым у ног Дьявола. Но Дьявол не пошёл к молодой волчице. Он спокойно забросил добычу на хребет, затрусил к своему логову, чтобы накормить раненную в поединке с изюбром подругу. Молодая волчица зарычала: такого ещё не бывало среди волков, чтобы сильный вдруг отказался от самки, сильный не продолжил свой род. Бросились всей стаей на Дьявола.

Дьявол метнулся от волков. Одному против десятка, да ещё в гущаре тайги! Драться – значит погибнуть. Начал уводить за собой волков на чистый лёд Кривой речки. Здесь он даст бой. Там должны многие погибнуть, а кто останется, тот будет покорен, будет долго служить Черному Дьяволу, его волчатам. У него их осталось двое. Заматеревшие ушли, молодые остались.

На припорошенном снегу речки Дьявол сделал то, что он когда-то сделал с божьепольскими собаками. Он не дался, чтобы