— Он не готов, — сказал Микки Вайнер. Сомнение в голосе, потребность в подтверждении. Менделя Шпильмана он в жизни не видал, слышал, конечно, байки о детских чудесах, может, сообщения о чудесным образом скисавшем или сбегавшем при упоминании имени Шпильмана молоке.

Он болен но мы его вылечим

Ни в коем случае не было частью плана Литвака намекнуть евреям Перил-Стрейт, что Мендель Шпильман — Цадик-Ха-Дор. Мессия явленный — какой от него прок? Исполненная мечта — наполовину разочарование.

— Мы знаем, что он всего лишь человек, — добросовестно разъясняет Микки Вайнер. — Мы все это знаем, ребе Литвак. Он человек и ничего больше, а то, что мы делаем, больше, чем любой человек.

Не о человеке забочусь

, — пишет Литвак. —

Всем по комнатам

Стоя на пирсе гидропланов и наблюдая, как Наоми Ландсман помогает Менделю Шпильману покинуть кокпит «Суперкаба», Литвак подумал, что, не знай он наверняка, принял бы их за возлюбленную пару. С такой привычной непринужденностью Наоми подхватила его под руку, поправила воротник рубашки, завернувшийся за пиджак, смахнула огрызок целлофановой пленки с прически… Она смотрела в его лицо, только ему в лицо, а Шпильман глазел на Робуа и Литвака; она смотрела с нежностью механика, выискивающего трещины усталости материала. Казалось непостижимым, что эти двое знакомы друг с другом не более трех часов. Три часа. Этого периода оказалось достаточным, чтобы сплести ее судьбу с его участью.

— Добро пожаловать, — донеслось от кресла-коляски, при которой замер доктор Робуа. Развевающийся на ветру галстук доктора шлепнул его по губам. Голд и Тертельтойб, парень из Ситки, спрыгнули на пирс. От веса Тертельтойба причал содрогнулся и звякнул. Волны лизали сваи пирса. В воздухе пахло мокрыми рыбацкими сетями и лужами стоялой жижи, скопившейся в старых лодках. Почти стемнело. В искусственном освещении пирса все слегка позеленели, кроме Шпильмана, белого, как ость птичьего пера, и на вид такого же пустотелого. — Добро пожаловать, — продублировал себя Робуа для вящей убедительности.

— Не надо было аэроплана, — ответил Шпильман сухой актерской шуткой, хорошо поставленным голосом, прекрасно артикулируя, с легким придыхом печальной древней Украины. — Я в состоянии и сам долететь.

— Гм… да…

— Рентгеновское зрение. Виртуальный бронежилет. Полный набор. Для кого, извините, коляска? Для меня?

Он простер перед собой руки, составил ступни рядышком, обозрел себя от подушечек пальцев рук до носков башмаков, изображая готовность ужаснуться увиденному. Плохо сидящий костюм в мелкую полосочку, головной убор отсутствует, галстук разболтался, рубашка заправлена в штаны фрагментарно, растрепанная прическа отдает чем-то подростковым. В этом хрупком теле и сонном личике ничего нет от его ужасного родителя. Разве что какие-то намеки вокруг глаз. Шпильман повернулся к пилоту, разыгрывая удивление и обиду предположением, что он может нуждаться в колесах инвалидного кресла. Но Литвак видел, что эта игра скрывала его реальное удивление и реальную обиду на злодейку судьбу.

— Вы ведь считаете, что я неплохо выгляжу, мисс Ландсман? — сказал Шпильман, дразня девушку, взывая к ней, умоляя ее.

— Ты потрясный парень, — лихо ухмыльнулась Наоми. На ней синие джинсы, заправленные в высокие черные сапоги, мужская белая оксфордская рубаха, старая стрелковая куртка ситкинского управления полиции с фамилией «ЛАНДСМАН» над карманом. — И видок у тебя что надо.

— Ой, врунья, врунья…

— Хорошо, без вранья. Чисто с моей личной точки зрения вы выглядите вполне на полученные мною тридцать пять сотен долларов, мистер Шпильман. Объективно, правда?

— Я в коляске не нуждаюсь, доктор, — говорит Шпильман без тени упрека. — Но все равно спасибо за предусмотрительность.

— Вы готовы, Мендель? — спросил доктор мягко, предупредительно.

— А мне необходимо быть готовым? Если это так, то придется протянуть еще недели три-четыре-пять.

Слова вылетели изо рта Литвака как вербальный смерч, как пламенное дыхание дракона, нежданными и непрошенными. Ужасный звук, как будто горящая автопокрышка бухнулась в сугроб.

— Не надо быть готовым. Надо быть здесь.

Звуки эти поразили всех, даже Голда, который спокойно листал бы буклет комиксов при свете сгорающего заживо человека. Шпильман медленно повернулся, улыбка в углу рта, как ребенок, которого зажали подмышкой.

— Альтер Литвак, не так ли? — Он вытянул руку для пожатия, щурясь на Литвака, напуская на себя вид крутой мужественности, высмеивая крутую мужественность и одновременно полное ее отсутствие в собственной натуре. — О, скальных пород рука!

Собственная его рука мягка, тепла, влажновата — лапка вечного школьника. Что-то в Литваке протестует, сопротивляется этой теплоте и мягкости. Он и сам испугался древней окаменелости своего голоса, а еще больше того, что вообще что-то ляпнул. Ужаснулся чему-то в Менделе Шпильмане, в его пухлом личике, неказистом костюме, улыбке потерянного вундеркинда, в его храброй попытке спрятать свой испуг — всему, что исторгло из него, Литвака, первую фразу за несколько лет. Литвак сознавал, что харизма — категория реальная, хотя и не вполне определенная, некий химический огонь, которым горят отдельные счастливые несчастливцы. Как и пламя таланта, как горение гения, она аморальна, она вне измерений добра и зла, силы, слабости, бесполезности. Ощутив в своей ладони теплую ладошку Шпильмана, Литвак понял, насколько верна его тактика. Если Робуа найдет к механизмам Шпильмана подходящие гаечные ключи, то Шпильман вдохновит и поведет не несколько сотен вооруженных берсеркеров, не тридцать тысяч «черных шляп», ищущих, куда бы приткнуть ковчег гонимой родины, но весь разбредшийся народ. Этот план здравый и реальный, ибо в Менделе Шпильмане оказалось нечто, заставившее заговорить человека с разрушенными речевыми органами. Это нечто боролось с чем-то в Менделе Шпильмане, что наталкивалось на нечто в Литваке. Он почувствовал позыв сжать руку, сокрушить кости этой ручки школьника.

— Мир вам, еврейцы, — усмехнулась Ландсман. — Давненько…

Литвак кивнул и пожал протянутую Наоми руку. В нем сразу же схватились естественное восхищение умелым профессионалом, овладевшим ремеслом вопреки множеству препон, и подозрение, что эта особа лесбиянка. Эту категорию милых дам Литвак отказывался понимать и принимать почти принципиально.

— О'кей, — отмахнулась она от него, все еще ориентируясь на Шпильмана. Ветер вдруг усилился, и Наоми обняла своего пассажира за плечи, слегка сжала. Осмотрела зеленоватые лица ожидавших передачи груза. — Все будет хорошо?

Литвак черкнул что-то в блокноте, передал Робуа.

— Уже поздно, темно, — сказал тот. — Позвольте предложить вам ночлег.

Она, казалось, собиралась отказаться, потом кивнула.

— Неплохая мысль.

У подножия длинной зигзагообразной лестницы Шпильман остановился, оценил высоту подъема.