Мы еще сопротивлялись два года, как Юбер сопротивлялся шесть дней. Мы цеплялись за жизнь. Это была медленная пытка, прерываемая выплатой налогов и безумными расчетами. Мы становились скупыми, мрачными, немного странными. Десятки миллионов франков уходили на социальные расходы, очень нас обременявшие, на оплату садовников, на стропила в часовне, на черепицу для кровли. Разрыв между доходами и расходами все увеличивался и увеличивался. Под предлогом сохранения традиции мы думали только о деньгах. Время от времени дедушка еще смешил нас. Во времена Второй империи и в начале Третьей республики его отец содержал для ремонта крыши трех кровельщиков. И вот сейчас он размышлял, не экономичнее ли было бы вернуться к старой системе. Мы выстраивали столбики цифр, складывали и особенно вычитали. Только на ремонт кровли замка нам нужно было шесть миллионов франков в год. А лес, спиленный подчистую, давал теперь только четыре или пять миллионов. «Ох-хо-хо! — говорил дедушка. — Придется сократить расходы». Эти слова мы слышали теперь раза два в неделю. Он предлагал ограничиться двумя кровельщиками вместо трех и тремя садовниками вместо семи. Если вам доводилось, проезжая через Верхнюю Сарту, прогуливаться в бывших садах Плесси-ле-Водрёя, в том знаменитом лабиринте из кустов самшита, куда мы никогда не заходили, вы согласитесь, что три садовника на все это — не слишком много. Однако для нас это было слишком много. Было что-то комичное в этой печальной картине, на которой еще можно было различить двух или трех садовников, служанок из числа испанских иммигранток, кухарки-африканки и непременного Жюля, воплощавшего наши грезы о прошлом, подобного новому, возрождающемуся из пепла фениксу. Мы еще превосходно держались в нашей разрухе. Однако наше превосходство было уже разрушено. Клод был прав: все шло прахом.

Красота обходилась нам дорого. Мы понимали это. Уверяю вас, что мы понимали и то, как смешно мы выглядели. Но это была уже иная комичность по сравнению с тем комичным величием, которым мы отличались в начале XX века. Теперь мы представляли собой жалкое зрелище, теперь мы были людьми, побежденными всем ходом жизни. Тут я немного путаюсь, стараясь объяснить вам то, что происходило. Мы не умирали с голоду, вовсе нет. У нас по-прежнему были автомобили, элегантная одежда, шелковые, очень дорогие, сшитые на заказ рубашки, у нас сохранилась привычка к роскоши.

Мы жили еще так, что нам могли завидовать. Но все это делалось уже по инерции, из-за нашей слабости и неспособности придумать что-либо другое. Мы охотно говорили, стараясь быть честными и одновременно отдавая дань нашей гордыне и лицемерию, что делаем мы это из чувства долга. Что я могу еще сказать? Мне трудно выразиться иначе: рушились структуры нашего общества.

Моральные структуры, разумеется, ценности, ориентируясь на которые, мы жили веками, слепо им доверяя. Но разрушающиеся нравственные ценности — это еще куда ни шло. Самый умный и благородный из нас — вы понимаете, что я говорю о Клоде, — уже поменял их. Теперь же рушились наши экономические и социальные структуры. И сам Клод тоже оказался в беде. Вопреки своей воле и почти не подозревая об этом, он принадлежал нам. Он попал в ловушку потому, что всеми фибрами своей души был привязан к Плесси-ле-Водрёю, потому что идеи все-таки вторичны, потому что главным является образ жизни, потому что воспоминания, казавшиеся остывшим прахом, вдруг вспыхивают с новой силой. Иногда мне казалось, что Клод страдал даже больше, чем все остальные, так как раздиравшие его противоречия были острее и сильнее наших.

Как же долго мы отбивались! По налоговым соображениям, чтобы заранее подготовиться к дополнительным трудностям, которые нас ожидали, имение Плесси-ле-Водрёй было преобразовано в компанию. Само слово и идея компании с вырисовывающимися за ними финансовыми комбинациями и распределением паев решительно не нравились дедушке. Но что делать? Я уже приложил немало усилий, чтобы рассказать вам о моем деде, об отце и о дяде Поле. Но, рассказывая, мне приходилось кое-что упрощать. Ведь кроме братьев и сыновей, которые возникали в ходе этого повествования, у деда были еще две замужние сестры и три дочери, жившие не с нами, но имевшие, разумеется, право на долю наследства, три сестры моего отца и дяди Поля. Мы еще не слишком усердно занимались контролем за рождаемостью, и у каждой из этих дочерей деда были дети. В поколении дяди Поля, считая всех мальчиков, погибших на войне, было семь детей. В моем поколении было уже тринадцать человек: мы с Анной, четверо наших двоюродных братьев и семеро детей у моих трех тетушек. А в поколении Анны-Марии и моих племянников, несмотря на умерших и холостяков, насчитывалось добрых два десятка человек. К великому удовольствию деда, Клод и Натали поженились, поскольку ожидали ребенка. Так что прибавлялся еще один человек. Итого двадцать один или двадцать два. Как все это сообщество могло разделить между собой Плесси-ле-Водрёй? Однажды, когда мы в сотый раз обсуждали эту проблему, Бернар сказал ужасную вещь, очень глубоко лежащую в подсознании семьи: «Хорошо еще, что Юбер умер». Я должен здесь сказать, что Бернар очень любил Юбера. Но он выразил по-своему, в современной циничной манере, где, впрочем, сохранилось что-то от прежних рефлексов, довольно глубокую истину: только сейчас мы испытали на себе последствия революции и ликвидации права первородства. История подается к столу и в остывшем виде. Мы всегда знали, что революция означала нашу кончину как общественного класса, чего она, кстати, никогда и не скрывала и в чем я даже не думаю ее обвинять. Мы довольно долго сопротивлялись. Теперь же мы уходили в небытие.

Я пытаюсь, и я тоже, хотя бы совсем немного, побыть, пожить в Плесси-ле-Водрёе. Подобно страусу, прячущему голову в песок, я прячу свою голову в словах и фразах, как раньше мы прятали ее в гравии наших аллей. Мы приезжали, уезжали, ходили в церковь, делали вид, что продолжаем охотиться и ездить верхом, ничего не желая знать об угрожавшей нам опасности. Но радости уже не испытывали. В этой затянувшейся комедии было что-то зловещее. Даже зайцев и фазанов в лесу стало меньше, словно они пытались избежать нашей участи. Время от времени мы еще вывешивали на фасаде замка довольно жалкие охотничьи трофеи. То был лишь повод, чтобы оживить наши воспоминания о невероятных трофеях начала века, когда дичь вывешивалась сотнями, уходя своими старомодными силуэтами в ночные потемки. Увы, охота тоже была уже не та. Младшие из нас, Вероника и Бернар, мечтали куда-нибудь уехать. Юбер ушел от нас. Вероника и Бернар тоже хотели нас покинуть. Летними вечерами они с завистью слушали по радио синкопическую музыку из Сен-Тропе, с модных пляжей и прочих мест, где веселилась молодежь их возраста. Мы с дедом еще довольно часто прогуливались вокруг пруда. Хотя дедушке перевалило уже за девяносто, он еще бодро ходил пешком. Маршрут у нас был тот же самый, по которому мы гуляли, — боже мой, как это было давно! — когда он расспрашивал меня о призвании Клода, о делах дяди Поля, об отношениях между Пьером и Урсулой и о тех слухах, которые они вызывали, об учебе Анны-Марии. И мы говорили то же самое, что и раньше, но только о других людях и о новых событиях. В западном мире мы были среди последних, кто прожил всю жизнь в одном и том же месте, в не изменившемся пейзаже, с теми же деревьями, отбрасывавшими ту же тень на тех же аллеях, по которым мы проходили в те же часы. Почему бы и мыслям нашим не оставаться такими же неизменными и неподвижными? В окружающих нас декорациях еще ничего не изменилось. Упали несколько деревьев, вот и все. Но менялись души, сознание и само время, которое с каждым днем приближало наше падение. Дедушка знал это. Порой он досадовал на себя за то, что так долго живет. Теперь он говорил мне о детях, о тех, кто, после него и после меня, продолжит наш род. Его беспокоила Анна-Мария. К другим он тоже относился с любовью, но не понимал их. «Мы боремся за что-то такое, чего они не любят», — говорил он мне. Как всегда, утешение приносили нам наши покойники. «Ах, Юбер!» — шептал дедушка. И казалось, что будь Юбер жив, он сумел бы все уладить, женился бы на индийской принцессе, отремонтировал бы замок, насадил бы деревья вместо упавших от старости и урагана, остановил бы все то, что поднималось, когда мы опускались: социализм, абстрактное искусство, столь антипатичную дедушке конкретную музыку, нефтяные аферы и развитие жилищного строительства, скромно просовывавшуюся сквозь дыры истории порнографию, одним словом, вернул бы семейству и олицетворяющему его замку былое великолепие. Ах, Юбер… Юбер… И повторялась история с Робером В., только в более жестоком варианте. При жизни мы никогда не уделяли ему столько нежного внимания. Что может быть естественнее? Мы же ведь любили только вечность. И Юбер в свою очередь, не дожидаясь своей очереди, тоже ушел в вечность.