Все, что сделал ей Амар, – забрал дурацкие часы. Он, в отличие от нее, даже не сумел пожать плоды своего предательства. А она продолжила предавать его. Продолжила оставаться ребенком, на которого родители могут рассчитывать и которым могут гордиться. Любая обида, которую он им причинял, любое разочарование, которое приносил, только укрепляло ее положение в жизни родителей, их любовь к ней.

В зале папа читал молитвенный призыв к обряду руксати, хотя это было обязанностью брата. Ради этого момента она хотела видеть на своей свадьбе Амара. Она обнимала всех из общины, кто остался, чтобы попрощаться, потом друзей, после крепко обняла сестру и мать. Она знала, что нет смысла оглядываться, но все же высматривала его, но нет – только пустой постамент для новобрачных, столы и составленные в ряд вазы.

– Что я буду делать без тебя? – сказал ей папа, когда она прощалась с ним.

Она вспомнила, как видела плачущих во время своих руксати невест, и боялась, что, когда придет ее время, она не прольет и слезинки. Теперь же она плакала, как маленькая девочка. Плечи тряслись, и объятия папы немного успокоили ее, хотя осталось ошеломляющее чувство, что теперь, когда все было почти кончено, она хотела любить их сильнее. Любить лучше.

– Я вернусь, – сказала она. – Я вас не покину.

Она взяла Тарика за руку. Мама держала над ними Коран, когда они выходили в ночь. Оставшиеся гости аплодировали. Воздух был прохладным. Их ждала украшенная цветами машина. Тарик остановился и показал на небо. Она посмотрела, но ничего, кроме звезд, не увидела и снова повернулась к Тарику.

– Смотри внимательнее, – прошептал он.

Послышалось шипение, в воздух поднялся столб дыма, и Тарик привлек Хадию к себе, поцеловал в макушку и сказал «сюрприз», как раз когда в небе расцвел фейерверк и гром отдался во всем теле. Яркий цветок огней расцвел, упал и исчез.

Хадия рассказывала Тарику о том, как впервые видела фейерверк. И даже сейчас, видя его, она испытывала то же самое ощущение, как в тот вечер: ее переполняло удивление и волнение при виде зрелищ, которые преподносила ей жизнь. Одна петарда следовала за другой. Ее сердце билось часто-часто. На лицах Тарика и Хадии сменялись краски: синяя, красная и зеленая.

Однажды она сидела за ужином и слушала, как Амар и папа скандалили. От папиного голоса тряслись подвески на люстре. В тот момент Хадия желала именно этого, именно того, что получила сейчас: новой семьи – ее собственной. Новое окно, в которое можно выглянуть и подумать: я дома. Фейерверк напомнил ей о ракете, взлетавшей по спирали и так же взрывавшейся спиралями. Она уже где‐то видела это раньше – она помнила, что Амар в тот момент смеялся. Когда люстра тряслась – таким было ее желание. Теперь все, чего она когда‐то хотела, достигнуто. И где же ее брат? Был ли он достаточно близко, чтобы посмотреть в небо и видеть фейерверк, который, как она знала, так любил? Она крепче сжала руку мужа. Потому что любила его. С ним начнется новая жизнь, ее новая семья.

Последние огни погасли. В небе остался только дым. Протянула ли она Амару руку под столом в тот вечер? Сделала ли хотя бы это? Сейчас она не помнила.

ТЫ НЕ ПЛАКАЛ, КОГДА РОДИЛСЯ. Личико посинело, стало почти фиолетовым, и облегчение, которое я почувствовал, увидев тебя и поняв, что ты пришел в этот мир, мгновенно погасло, когда доктора и сестры столпились вокруг твоего тельца, загородив тебя. Твоя мать подняла голову, чтобы спросить, все ли в порядке. Голос был неестественно высоким, но выражение – странно спокойным, словно она предвидела такие осложнения. Доктор не ответил. Тапочка медсестры скрипнула на линолеуме. Тикали часы. Только тогда я осознал, что ты не отметил приход в этот мир такими же криками, как твои сестры до тебя.

Вот так ты стал частью жизни каждого из нас. Я затаил дыхание. Не шевелился. Я стоял между твоей матерью и доктором, который тебя осматривал, и не мог смотреть ни на нее, ни на доктора, я был не в состоянии делать что‐то, кроме как уставиться на свои беспомощно вытянутые вперед руки в перчатках – если ты не мог легко дышать, я тоже не мог.

Твоя мать считает чудом Господним, что скоро твои легкие очистились и ты начал глотать воздух и даже плакать. Я тоже поблагодарил Всевышнего, встал на колени и отдал саджда-шукр, земной поклон благодарности, как только сестры и доктора забрали тебя и оставили нас одних. Но когда мой лоб коснулся холодного пола, я вдруг спросил себя: что, если это знамение? Хотя я не сказал этого Лейле. Не сказал никому.

Теперь же из своего больничного окна, далеко-далеко от места, где я – клянусь – был как будто бы только что, я наблюдаю, как облака мчатся по небу. Туго натягиваю перчатки на руки, надеваю бумажный костюм и иду к Лейле, чтобы быть рядом. В той комнате я был молодым отцом – это я перерезал пуповину, соединявшую тебя, мое третье дитя, с моей женой. Ты – мальчик. Это было моей единственной мыслью в тот миг, до того момента, как врач унес тебя. Я – отец сына. Прошло около тридцати пяти лет, но мне кажется, что я едва успел моргнуть, как все изменилось. Будто я все еще сижу в той палате, на секунду закрыл глаза, а когда открыл, я уже здесь и настаиваю на том, что вполне способен сам все сделать, когда Хадия идет ко мне, чтобы снять фольгу с яблочного пюре.

– Брось, – говорю я, поднимая руку. – Это ничего не меняет.

Но ее не убедить. Она поднимает брови, как всегда, когда хочет сказать «ла-а-а-а-адно, папа», – эта дурная привычка растягивать слово «ладно». Но вместо того, чтобы сказать это вслух, она прикусывает язык, и хотя это знак того уважения, которого я всегда желал, теперь мне становится неловко. Ее пейджер жужжит. Она вздыхает, смотрит на него и говорит, что через минуту ей нужно уходить и скоро придет сестра, чтобы отвести меня на МРТ.

Я впервые вижу дочь за работой. Она профессионал. Говорит с персоналом командным голосом. Носит безупречно белый халат, который, кажется, ей слишком велик. Ее бирюзовый стетоскоп свернут и засунут в карман, на котором голубой ниткой вышита наша фамилия.

Последнее время меня стали одолевать слепящие головные боли, такие сильные, что более я не мог их игнорировать, и хотя сказал Хадие, что все хорошо, Лейла, должно быть, описала достаточно симптомов, чтобы встревожить ее: что я теряю ориентацию, когда встаю, что выжидаю, когда можно сделать шаг, боясь потерять равновесие. Хадия велела приехать в больницу, где она работала, чтобы ее коллеги приняли меня и взяли анализы. Пообещала, что я буду в хороших руках и что она доверяет тамошнему персоналу. Что невролог – один из лучших в штате. И если я соглашусь, то Лейла сможет жить у Хадии и помогать с внуками, а они будут меня навещать. Только тогда я уступил.

Обращаются со мной хорошо, что стало большим облегчением. Не столько из‐за тех удобств, которые мне великодушно обеспечили, но потому, что это позволило понять, как Хадия обращается с окружающими, как те относятся к ней, как ее уважают.

– Должно быть, вы отец Хадии, – говорят некоторые, подходя ко мне с пластиковыми чашками для воды и тонометрами. Они хвалят ее как профессионала или говорят, что я прекрасно ее воспитал.