была не Соллогуб, а моя кузинка Чичерина, — говорит: которую я не очень жалую. Вместе с тем он отдает отчет о всем, что делается в Петербурге. Он еще упорнее никуда не показывается, раздраженный историей. Не едет к Литте, который сзывает их, чтобы дать известный выговор: ilya des regies fixes etc., говорит, что нас вероятно теперь заставят ходить по-парно, меня с Безобразовым и Р*** (забыл фамилию). J'aime mieux recevoir publiquement le fouet, прибавлял он, как говорит Журдан, и бранит жену, что была на вечере у гордой М-me Голицыной, жены кн. Д. В. Голицына, — не должно искать: ты могла бы сделать ей визит, потому что она Статс-Дама, а ты — Камер-Пажиха: это по службе, а не ездить к ней. Извещает о богатых свадьбах: «теперь кого-то выберут Новомленский и Сорохтин» (студенты, некогда волочившиеся за Н. Н.) — Он часто бывает у Катер. Ивановны, тетки Н. Н., и в дружеских сношениях с ней, а с тещей все не в ладах (особенно за сватовство belles-soeurs), и даже пишет ей грубое письмо, которое впрочем жена успела удержать. Никуда не показывается, но предвещают, что на бале Дворянского Собрания будет 1.800 карет и для разъезда потребуется 10 часов, но кареты будут подавать по две и по три, однакож описывает бал, где было много мороженого, а из поэтических предметов один: поет Кукольник подъехал к подъезду в старом рыдване с оборванным мальчиком на запятках. 16 мая бал также в зале у Нарышкина, которая удивительна, но он всё вол, желчен. Соболевский уговорил его ехать к Дюме, где ему обрадовались, сделали пунш, оргию, встречая как холостого, предлагали ехать к девкам, все это ему опротивело и он стал обедать у себя, заказывая у себя ботвинью и бифштекс, потом обедал у Дюме в 2 часа, потом однакож опять в обыкновенное время и ездит в клуб, где от желчи и злости по случаю истории стал играть в карты, а желчь все таки не унялась, да в добавок и деньги, назначенные Н. Н., проиграл, прибавляя добродушно: Что же делать? Когда-нибудь разбогатеем. Когда явился на бал 11 Июля к Фикельмон, то сконфузился от отывчки к свету, едва мог сказать несколько слов хозяйке и оправился, увидав, что у них не раут, а простой вечер со многими Берлинками, которые, по замечанию Пушкина, хуже наших и костюмированы дурно. На одном из своих домашних обедов, пригласив Льва Пушкина, дал ему ботвинью и бифштекс, но в бутылках была вода, тот объявил, что он на диете, вина не пьет, а Соболевский разливал воду Льву и в бокал, и в рюмки. Лев сделал из себя насмешливую, саркастическую улыбку, а Соболевский прибавляет,[539] что он рассердился. Этого Соболевского Н. Н. не очень жаловала, да и Пушкин не совсем долюбливал и говорит, что он у него взял 50 р. и скрылся. Прибывший в Петербург вентрилок насмешил Пушкина (Александра), но он в это время мало смеялся, он зол, собирается в отставку, собирает материалы для Петра и прибавляет: «Петр идет помаленьку, но я вдруг вылью медный памятник, который нельзя будет переставливать с одного места на другое, с площади на площадь, из переулка в переулок». После 2-го Июня, после представления В. К. Елене (анекдот с Красовским) он, продолжая колоть почту, замечает: «Семейная жизнь не может быть без тайн. Можно жить без политической свободы, но без уважения к семейным сношениям — нельзя» (письмо от 3 Июня). — Пушкин не был даже на Петергофском гуляньи и находит весьма строгие слова для своего положения. «Шутом я ни у кого быть не намерен». В другом месте прибавляет жене: «Ты баба умная, и я знаю, что ты исполняешь свой долг как добрая, честная жена и как мать, но что будет с вами после меня?» Вообще он хочет вытти в отставку во что бы то ни стало, уехать в Болдино, чтобы зажить там барином и работать до упаду сил, чтоб оставить детям кусок хлеба. «А я буду богат», прибавляет он — «и тогда-то мы с тобой заживем». Вместе с тем он берет на свое попечение отца, брата, сестру, которой отдает с Болдина всё, а между тем уже терзают его и тянут из него сок, как пиявки его дома (Оливье у Певческого моста), «а во всем виновато мое вечное добродушие». Так плохо начинал он богатеть. Он старается заложить Болдино, печатает Пугачева с содействием М. Л. Яковлева, которого за малую фигуру прозывал «с хвостиком». Отца с семейством отправляет в деревню и воюет с дворником и хозяином дома за то, что рано запирают двери дома, боясь, вероятно, — говорит, — чтоб воры лестницу не украли. Первого он просто побил, второй сделал митинг на другой день с дворниками, говоря, чтоб не слушались задорного жильца; но я упрям, пишет Пушкин, и буду сражаться не только с ними, но и с пиявками их. Наконец Пушкин не выдержал волнения желчи и раздражения по случаю историй. Намеки и колкости почте мало помогали (он писал к жене, например, чтоб не давала списывать его писем, а пусть на почте уж сами это делают, — прибавляя, что «я уже так стар, что ни в ком не удивляюсь свинству» и проч.). Он не знаю где встретил Государя, рассердил его, поссорился с Царем, как говорит он, «да и струсил, потому что не хотел бы, чтобы он сердился на меня». Пушкин был строгий отец, фаворитом его был сын, а с дочерью Машей, большой крикуньей, часто и прилежно употреблял розгу и постоянно пишет к жене и сестрам ее, чтоб не баловали ее, — «а то мне с ней житья не будет». Тоже просит не пускать их к сумасшедшему деду — тестю своему Гончарову: за него нельзя ручаться — напутать может[540].

1834.

Поездка Пушкина в Болдино.

Пушкин уехал из Петербурга за женою, привез ее в Москву, отправил в Петербург, а сам поехал в Болдино, уже отданное ему сполна отцом и семейством, которые однакоже еще прежде чем Пушкин получил копейку, уже терзают его. Здесь хотел он сделать важное дело. Вторая половина Болдина, принадлежавшая В. Л. Пушкину, продана им была, при содействии Вяземского, посторонним лицам, чтоб отдать деньги незаконным детям его, не им еще и прижитым, а именно Вяземским. Пушкин собирается купить эту вторую половину и пишет жене от 15 сентября с гордостию: ты увидишь — я приеду к тебе огромным помещиком, но как следовало ожидать, — приехал ни