– Вот дурища, – тихо пророкотал харлекин, переминаясь с ноги на ногу и оглядываясь по сторонам. После превращения в степи он не дал себе труда, чтобы одеться, и сейчас, судя по всему, не слишком радовался мелким камушкам под босыми ступнями. – Вывела нас на какую-то козью тропу, до утра теперь не спустимся. Дудочник, так он точно шею свернет, вот увидишь. Ждать надо, пока солнце встанет. Все равно ни один идиот на ночь глядя сюда не сунется, точно тебе говорю.

Искра шумно вздохнул и пристально посмотрел на меня.

– Кровью пахнет. Ты поранилась?

– Я… – только сейчас я поняла, что все еще сжимаю в опущенной руке посох, который не разваливался на части лишь благодаря веревочке, которой я крепко обвязала оголовье, – поцарапалась… щепка попалась острая.

– Дай посмотрю.

Я лишь упрямо помотала головой, пряча руку с посохом за спину.

– Искра, а куда Вик делся, он же первым шел?

Оборотень указал на небольшой козырек, выступающий из неровного тела скалы чуть в стороне от того места, где мы стояли. Тропа поднималась к нему очень круто, и непонятно было, то ли идти по ней, то ли уже карабкаться, помогая себе руками и стараясь не оглядываться назад, чтобы ненароком не оступиться и не свернуть себе шею при падении.

– Там вроде бы пещера. Змеелов туда только что забрался, а поскольку я не слышал ни воплей, ни звука падения, это означает, что его там ничего не сожрало, да и упасть он тоже не упал. Значит, и для нас безопасно будет. Давай сюда свой посох, иначе ты в жизни туда не заберешься.

Я не успела даже возразить, как Искра перехватил мою руку, которую я прятала за спиной, за запястье и тихонько выругался, увидев щепку, глубоко засевшую в ладони, и кровь, темными капельками стекающуюся по расколотому посоху.

– Что же ты так цепляешься за эту деревяшку, а? Змейка?

Я не слушала. Я смотрела на то, как тускнеет ромалийский посох, как перестают мягко светиться непонятные значки, читать которые так и не успела меня научить лирха Ровина. Как дерево в моей руке, которое я привыкла ощущать теплым, живым, постепенно остывало, умирало, становясь холодным и тяжелым.

Мертвым.

Когда хоронили лирху Ровину, мою наставницу, которая если и не смогла заменить мне мать, но успела заслужить мое глубокое уважение своей заботой и своим доверием, я почти не ощущала горечи потери. Я стояла среди громко плачущих женщин и угрюмо молчавших мужчин и не могла разделить с ними их горе. Потому что Ровина ушла – и она же осталась в своем посохе, в своем верном спутнике, давно ставшем частью ее и бережно хранившем в себе маленький кусочек ее яркой, сильной, прекрасной души. Тогда, ранней весной, когда снег только-только начал чернеть на каменных ладонях загрядских площадей, я не чувствовала, что наставница меня покинула. Я ощутила это лишь сейчас, прижимаясь спиной к прогретому летним солнцем песчанику, задыхаясь от степной жары, которая не отступила даже с приходом ночи, глядя широко раскрытыми глазами на запад, на полыхающий под большим городом из белого камня зеленый костер, проросший во все стороны призрачными щупальцами.

Только теперь я наконец-то осознала, что осталась одна, без незримой поддержки мудрой моей наставницы, и это неожиданно возникшее чувство потери оказалось столь острым, что я разревелась в три ручья, выронив из ослабевших пальцев бесполезную уже, отслужившую свое палку, чем сверх меры напугала и без того обеспокоенного харлекина.

А потом я оказалась в крепких объятиях, надежных, сильных. Ощутила еле слышимый запах шассьей чешуи и подземного гнезда. И тогда страх, который копился во мне с того момента, как я прозрела и стала видеть больше и дальше, чем кто-либо из золотых моих собратьев, наконец-то прорвался из меня вместе со слезами, как гной из плохо зашитой раны. Я захлебывалась плачем до кашля, до подступающей к горлу тошноты, цепляясь за Искру, как за последний осколочек своего рода, как за то единственное, что все еще связывало меня с домом, с шассами, за то, что напоминало мне о том, что я все-таки змеелюдка. Что человечья оболочка – лишь притворство, а живет во мне золотая змея с янтарным гребнем, которая выстоит, выдержит там, где человек сломается, падет на колени и откажется продолжать путь. Вот только чтобы переродиться внутренне, мне надо было распрощаться с прошлым, как со старой, отслужившей свой срок и потому ставшей тесной змеиной шкурой…

Когда слезы закончились, я ощутила себя легкой и пустой, как высушенный на солнце стебель тростника. Болела голова, во рту до сих пор стоял неприятный кислый привкус, но меня слегка отпустило. Мне казалось, что я снова сменила облик, выползла из ветхой кожи, чтобы засиять под солнцем во всем своем обновленном блеске. Что-то во мне изменилось, я это чувствовала, но все никак не могла подобрать этому названия.

– Змейка, – тихо позвал меня Искра, осторожно оглаживая меня по затылку, – что бы ни случилось, пока я жив, я тебя не оставлю.

Я не ответила – лишь повернула голову, чтобы взглянуть в сторону козырька. Там, наверху, сидел Викториан и задумчиво вертел в руках дудочку, похожую на тоненький обломок лунного луча. Инструмент, где не все украшения удачно гармонировали друг с другом, но все же созданный с большим мастерством, знанием дела и хорошей интуицией мастера, который чувствует свое изделие.

Змеелов смотрел на нас с Искрой, и в ореоле его души плескалось сочувствие. Или же жалость. Или то и другое вместе – я не могла определить значение этого переливчатого золотисто-зеленого оттенка, который был точь-в-точь таким же, как тот, который сейчас ярко сиял в ореоле обнимающего меня харлекина.

– Забраться наверх сможете или принести веревку? – деловито поинтересовался Вик, отводя взгляд куда-то в сторону, будто бы вспомнив, что золотые мои глаза видят насквозь не только ночную темноту.

– Сможем, – глухо отозвался Искра, поудобнее беря меня на руки и спокойно переступая через валяющийся на тропе сломанный посох Ровины. Пустой и холодный. Мертвый, как телесная оболочка, которую уже покинула душа. – Ты только отойди с дороги, а то собью ненароком.

– Собьешь, как же, – хмыкнул Викториан, но с тропы все-таки отошел, окончательно пропав из виду.

– Так-то лучше, – едва заметно улыбнулся оборотень, прижимая меня к себе и отступая на шаг назад. – Змейка, обхвати меня за шею. А за деревяшкой твоей я попозже вернусь.

Я послушалась – и железный оборотень в три прыжка взобрался вместе со мной на козырек, где у низкого входа в маленькую пещеру, больше похожую на промоину в песчанике, возникшую из-за зимних дождей, уже были сложены дорожные вещи змеелова. Сам дудочник успел натаскать откуда-то ворох тонких корявых веток, больше похожих на куст с обрубленными корнями. Такие обычно лепятся на скалах в труднодоступных местах, и, глядя на них, остается только гадать, как же крохотное семечко, попавшее в трещину, умудрилось пустить корни и выжить.

Искра осторожно поставил меня на неровную, чуть скошенную в сторону обрыва площадку, торопливо снял рюкзак, к лямкам которого были прицеплены потускневшие ножны с тяжелым мечом, и торопливо скрылся из виду.