– Я чувствую потерю, – сказала себе Марни.

Пока она была в Льюисе, полицейские отчаялись вызволить кота Джеймса и уехали по каким-то другим срочным делам. Марни стало легче. Эту бы их энергию на продуктивные цели – например, с ней самой поделиться. Может, стоило им кофе предложить? Они вроде бы и не ожидали этого.

Джеймс был уже стар. Она его никогда особо не любила, но родители считали, что ей совершенно необходимо завести питомца. Могло показаться, что Марни-тринадцатилетку понукают обзавестись эмоциональными привязанностями, полюбить кого-нибудь так же, как они – друг друга, сделать первые шаги на пути к уподоблению им. Марни энтузиазма по этому поводу не испытывала, но слушалась; что касается Джеймса, то он проявлял куда меньшую покорность: даже котенком он чурался людей, упрямился и вскоре избавил ее от таких усилий. Она ему в чем-то завидовала, но потом постаралась забыть. Если он сейчас исчезнет, его дальнейшее отсутствие просто пополнит череду аналогичных. Кот, тихонько исчезающий в собственном королевстве высоких трав и чертополоха между фруктовыми деревьями и рекой; смерть Тима; теперь смерть Анны. Ей на миг стало так плохо, что ноги-руки отнялись. В доме звякнул телефон, но когда Марни туда подоспела, уже перестал. Чтобы как-то отвлечься, она стала сортировать сообщения Анны. Одно от декоратора, чей проект переделки ванной Марни понравился, другое – ошибка вызова, с холодной автоматической отповедью; третье от самой Марни, оставленное предыдущим вечером, голосом таким усталым, что она едва себя узнала:

– Мам, у меня новости насчет тестов.

Остальные звонки, в общей сложности полдюжины, от психиатра Анны. Казалось, что ей срочно что-то надо. Марни уже хотела ей перезвонить, как заслышала шум на кухне: кот елозил миской по плитке пола.

– Джеймс! – воскликнула она. – Ой, Джеймс!

Хелен Альперт, уловленная клиенткой в наивную, но эффективную сеть проективного переноса, контрпереноса и идентификации, больше, чем сама себе могла признаться, разозлилась на отказ Анны в дальнейших сеансах и первый звонок на пути обратно из Уолтэмстоу совершила еще вечером.

Ответа не последовало. Быстро приписав это обычным причинам, она остановила «ситроен» на обочине трассы A406 где-то посреди длинной дуги плановой погибели между Брент-Кросс и Низденом и отошла на двадцать ярдов высунуться в ревущий трафик, чтобы поймать сеть. Водитель мини-кеба, неправильно предположив, что у нее сломалась машина, сперва затормозил и без разрешения открыл капот, потом стал осаждать ее просьбами подвезти. Она сперва послала его подальше, а потом без сил просидела на заднем сиденье «ситроена» с полчаса, словно все же сдалась и позволила себе роскошь заделаться пассажиркой. Вернувшись в безопасный Ричмонд, она снова стала названивать Анне: трижды за пять минут.

– Анна, у меня новости, и думаю, что вы измените свое решение, услышав их. Можем ли мы поговорить еще раз? Позвоните, когда вернетесь домой!

Она листала заметки, пока не стемнело, и провалилась в сон, все еще пытаясь понять, где преступила собственные правила.

Четыре часа пополудни. Мимо ее консультационного кабинета в обратную сторону текла Темза; приливный ил выплеснулся на волнолом у Чизвик-Лэйн. Солнечный свет, смягченный и приглушенный речным воздухом, отражался от бумаг, хаотически раскиданных по столу психиатра, озарял ее любимую вазу и гладиолусы. Доктор Альперт пыталась читать.

Анна полагает, что… – записала она, но не сумела себя убедить, что именно полагает Анна. На полях распечатки неврологического отчета обнаружилось ее собственное имя, записанное несколько раз подряд ее же почерком, словно кто-то пытался раскодировать заключенную в нем анаграмму[134]. Она подумала, что это не беспорядок в заметках ее так встревожил, а нечто иное.

Она схватила телефон.

– Анна! – приветствовала она автоответчик. – Послушайте, у меня отличные новости. Я вчера ездила повидать Брайана Тэйта. Он еще жив. Он живет в том же доме, на севере Лондона. Он тридцать лет работал учителем физики в школе, в Уолтэмстоу. Он, конечно, не захотел мне рассказывать о случившемся. Его легко понять. Но думаю, что с вами, Анна, он поговорить согласится. Мне кажется, вам станет гораздо легче, если вы побеседуете еще с кем-то, кто знавал Майкла…

На другом конце линии что-то сухо щелкнуло и смутно знакомый голос сказал:

– Да-да? Кто это?

– Анна, – воскликнула она, – я так рада! Я уж думала…

– Это не Анна, – сказал голос. – Это ее дочь. – (Пауза.) – Простите, но Анна умерла.

Хелен Альперт уставилась на телефон.

– О, дорогая моя, – сказала она. И не придумала, что добавить. – О, дорогая моя, мне так жаль. Это Марни, да?

Она не припоминала у Анны другой дочери. Помнила только, что отношения Анны с Марни элегантно-бессознательно симметричны. Анна, сконструировав дочь как неудачницу, добилась подавления ее ранней сексуальности, напирая, что от нее никакой помощи нет, впоследствии же это побудило Марни воспринимать свою мать как стареющую инфантилку, от чьих нарциссических требований одни проблемы.

– Мне очень жаль это слышать, – повторила она.

– Инсульт, – сказала Марни. После паузы добавила: – Там что-то важное у вас? Я сейчас сильно занята.

– Нет-нет. Не важно.

– Вы счет пришлете, да? – сказала Марни.

Хелен Альперт пообещала, что пришлет.

Когда Марни Уотермен было шесть, ей хотелось замуж. Она полагала, что это случится с ней в двадцать один как неизбежное последствие достижения такого возраста. Ей хотелось лошадей и машину. Еще одним неизбежным последствием взросления ей виделся высокий рост. Плана, как всего этого добиться, у нее не было, но будущее все равно словно бы лежало прямо впереди расписанной мечтой. В семь она говорила всем, кто с ней общался:

– Уж я точно путешествовать буду.

В десять добавила к своему мысленному образу пару розовых туфелек с атласной оторочкой, но это сохранила в тайне. Примерно в то время обвалилась китайская экономика, а с ней и все остальное. СМИ называли это «идеальным штормом». Как и большинство фермеров Уиндлсхэма, Тим Уотермен сошел на берег с упреждением, за пару лет до бури. Когда Марни исполнилось тринадцать, он ей объяснил, как им повезло, но вокруг тем не менее много чего не ладилось. За пределами Уиндлсхэма на всем, как граффити, виднелись отметины стагфляции. Пик нефти накатил и прошел. Никто не понимал, как надуть следующий пузырь. Финансовый сектор, ошеломленный открытием, что деньги не так постмодернизировались, как все остальное, пассивно позволял государству махать крыльями за себя. Банкиры в поисках объяснений с сорокалетним опозданием читали Бодрийяра. Бонусы усохли. Немногие счастливчики, сохранившие работу, сталкивались с яростной конкуренцией в уцелевших отраслях промышленности. Такие семьи, как у Марни, продолжали ездить по миру, но «роллс-ройсы» и «ауди» больше не обновляли; и хотя доходы сохраняли приличные, от года к году им становилось все тяжелее. Взрослые вынужденно искали новых концепций успеха, детям приходилось взрослеть раньше срока. Некоторые отвергали саму мысль об этом. Высший средний класс резко расслоился. Сверстники Марни вдруг осознали, что теперь делятся на тех, чьи родители могут себе позволить покупать сыр в сырной лавке Уиндлсхэма, и на тех, кому это не по карману. В подростковом возрасте Марни пересмотрела воззрения на будущее, но все еще ожидала, что оно придет само собой. Отец ее тем временем выглядел все хуже, а потом без предупреждения умер от рака поджелудочной железы. К счастью, он семью и от этого успел застраховать. Марни было девятнадцать с половиной, она вернулась с похорон на поезде, проделав долгий и утомительный путь между заброшенных заводов и парковок, и нашла Анну грустной, но неуместно живой. Они поговорили о новой свободе, но выяснилось, что особых планов у нее и нет. Все это время Марни хорошо училась в приличном университете, но когда настал ее двадцать первый день рождения, замуж не вышла; под конец выпускного года ей удалось найти работу в одном из новооформившихся кооперативов.