– Кому же они принадлежат?

Вифал долгое время разглядывал нахтов. Все трое упорно отводили глаза. Жалкое зрелище.

– Вифал.

– Хорошо. Думаю, это зверьки Маэля.

– Маэля?!

– Ну да. Я, видишь ли, молился ему. И появились они. На острове. Или, может, они появились перед молитвой… Не помню. Но они помогли мне спастись с того острова, а это дело рук Маэля.

– Тогда помолись, чтобы он их забрал!

– Молитвы так не работают, Санд.

– Матерь благослови… – Она вздохнула и ушла глубже в дом. – Собирай вещи. Отправляемся сегодня же.

– Сегодня? Уже темно ведь!

Сандалат смерила мужа тем же взглядом, что и Ринда с Мейпом и Пьюлом до этого.

Ну, темно. Дальше что?

Но и это не самое неприятное. Отвернувшись, Вифал увидел, что нахты следуют за ним, как плакальщицы на похоронах. Их блестящие глазки были полны жалости.

Что ж, когда ищешь сочувствия, выбирать не приходится.

– Если это новый Путь, – прошептал Свищ, – то, думаю, старые мне нравились больше.

Синн молчала. Они уже целый день скитались по этому жуткому миру – может, дольше, – и почти все время она молчала.

Выметенная ветром пустыня простиралась куда хватало глаз. Дорога рассекала ее надвое, прямая, будто копье. По бокам от нее виднелись груды камней – развалины жилищ, остатки сараев или заборов из обожженного на солнце самана. Ничего там не росло, совсем ничего. В воздухе стоял резкий запах дегтя, который доносило, по всей видимости, от столбов черного дыма на горизонте.

Сама дорога была сделана из щебня и, кажется, стекла. Ее усеивали выгоревшие остовы повозок и фургонов, опаленная одежда, разбитая мебель. Тут и там валялись обугленные трупы: ноги скрючены, как корни деревьев, руки похожи на птичьи лапки, рты раскрыты, пустые глазницы смотрят в небо. Вокруг были разбросаны искореженные куски металла, но Свищ даже смутно не мог догадаться, что это.

Горло саднило, в глазах щипало; пронизывающий утренний холод уступил палящему зною. С трудом волоча ноги, Свищ следовал за Синн, а ее тень все удлинялась, превращаясь в вытянутый силуэт, нарисованный дегтем. Свищ как будто видел перед собой женщину, в которую чародейке суждено когда-нибудь превратиться. Он понял, что все больше боится ее – и от молчания становилось только хуже.

– Теперь ты и со мной разговаривать не будешь?

Синн посмотрела на него через плечо. И тут же снова отвернулась.

Скоро снова начнет холодать, а он слишком обезвожен, чтобы вынести очередную промозглую ночь.

– Синн, нужно разбить лагерь, развести костер…

Она хихикнула, но оборачиваться не стала.

– Костер… Да. Огонь. Скажи-ка, Свищ, во что ты веришь?

– Чего?

– Некоторые вещи более реальны, чем другие. У всех так. Но для каждого свое. Что наиболее реально для тебя?

– Нам здесь не выжить, Синн, вот что для меня реально. Нам нужна вода. Еда. Укрытие.

Она кивнула.

– Так тебе диктует Путь. Твоя вера, Свищ, зациклена на выживании. Больше тебя ничего не интересует, да? А если я скажу тебе, что раньше так жили почти все? До того, как возникли города; до того, как люди придумали богатство.

– Богатство? Не понимаю, о чем ты говоришь.

– До того, как придумали себе иную веру. До того, как она стала более реальной, чем все остальное. До того, как за нее стало нормальным убивать других. Или порабощать. Или держать в бедности и невежестве. – Синн бросила взгляд на Свища. – Ты знал, что у меня был наставник – таннойский духовидец?

– Я ничего про них не знаю. Это ведь жрецы из Семи Городов, да?

– Он как-то сказал мне, что непривязанная душа может потонуть в мудрости.

– Чего?

– Становясь мудрее, ты обрубаешь веревки верований, которые тебя держат. Обрубив последнюю, ты отправляешься в свободное плавание. Но широко раскрытыми глазами ты видишь, что плыть в этом океане нельзя. Можно только тонуть. Вот почему самые жестокие религии так стремятся оградить своих последователей от знания. Знание – это яд. Мудрость – бездонна. Невежественные держатся на мелководье. И для каждого таннойца наступает день, когда он отправляется на последнюю прогулку с духами. Он обрубает последнюю веревку, и его душа больше не может вернуться. Когда так происходит, остальные таннойцы устраивают траур по утонувшему духовидцу.

Во рту и в горле у Свища было слишком сухо, чтобы отвечать, да и все равно он не знал, что ответить. Он прекрасно осознавал глубину своего невежества.

– Посмотри вокруг, Свищ. Видишь, здесь нет даров. Взгляни на эти бессмысленные тела и бессмысленные повозки с мебелью. Последнее, что было для них реальным – самым реальным, – это огонь.

Внимание Свища привлек столп пыли, косо взмывающий вверх золотистым пологом. Приближалось нечто большое, чей путь должен был пересечься с дорогой. Что это – стадо? Войско?

– Огонь – это не такой дар, каким ты себе его представляешь, Свищ.

– Но без него мы не переживем эту ночь.

– Нам нужно продолжать идти по дороге.

– Зачем?

– Чтобы узнать, куда она ведет.

– Значит, умрем тут.

– Эта земля, – сказала Синн, – богата воспоминаниями.

Когда войско достигло дороги, солнце уже почти садилось. Колесницы запряжены лошадьми, огромные повозки ломятся от добычи. Воины – темнокожие, высокие и стройные, в бронзовых доспехах. Свищу показалось, что их не меньше тысячи. Среди них он разглядел копейщиков, лучников и кого-то вроде тяжелых пехотинцев – с серповидными топорами и короткими саблями.

Они двигались поперек дороги, как будто не замечали ее, и Свищ вдруг с оторопью осознал, что и воины, и лошади, и колесницы словно подернуты рябью. Это же привидения!

– Говоря о воспоминаниях, – обратился он к стоящей рядом Синн, – ты имела в виду их?

– Да.

– Они нас видят?

Чародейка указала на колесницу, которая сначала прогрохотала мимо, но затем, по указке пассажира, сидевшего за возницей, развернулась и подъехала к ним.

– Вот, посмотри: это жрец. Он нас не видит, но чует. Святость не всегда заключена в местах, Свищ, – иногда она проплывает мимо тебя.

Свищ поежился и обхватил себя руками.

– Прекрати это, Синн. Мы с тобой не боги.

– Нет, не боги. Скорее, – она засмеялась, – божественные вестники.

Жрец соскочил с колесницы. Теперь Свищ увидел застарелую кровь на спицах, а также пазы для боевых лезвий, которые устанавливали на ступицу. Массовый натиск таких орудий превращал любую схватку в кровавое месиво.