— Чушь, — сказал на это Денем.

— Почему чушь? — удивилась она.

— Потому что вы сами не верите тому, что говорите, — возразил он.

— Вы такой правильный, — сказала она, поглядев на него с улыбкой. Как он категорично, непререкаемо судит обо всем и какой вспыльчивый! Сначала приглашает ее в Кью — якобы ему нужен ее совет, затем заявляет, что все уже сам решил, а потом ее же еще и упрекает! Полная противоположность Уильяму Родни, подумала она: небрежно одетый, в поношенном, плохо сшитом костюме, не избалованный мелкими жизненными удобствами, он был до такой степени неловок и косноязычен, что почти невозможно было понять, что он за человек. То умолкал, то вдруг принимался с жаром поучать — и все не к месту. И все же он ей нравился. — Значит, я не верю тому, что говорю, — продолжала она добродушно, — и что из этого следует?

— Сомневаюсь, что вы искренни, когда говорите о своих предпочтениях, — ответил он серьезно.

Кэтрин вспыхнула. Он сразу нашел ее слабое место — ее помолвку, и в его словах была доля истины. Но в любом случае он не имеет права ее упрекать — эта мысль ее немного утешила, однако нельзя же сказать ему прямо, как обстоят дела, и придется терпеть его гневные выпады, хотя в устах человека, который сам вел себя не лучшим образом, они вовсе не так обидны.

Тем не менее все сказанное задело ее, отчасти потому, что он, судя по всему, забыл о собственном промахе с Мэри Датчет, что было странно, поскольку говорил он всегда очень внушительно, почему — она пока толком не понимала.

— Быть до конца искренним — трудно, не правда ли? — Голос ее звучал иронично.

— Говорят, некоторые на это способны, — ответил он.

Он стыдился своих чувств: ему очень хотелось сказать ей что-нибудь обидное, не для того, чтобы причинить боль ей, недосягаемой для его выпадов, но чтобы побороть желание поддаться настроению, от которого хотелось порой бежать куда глаза глядят, хоть на край света. Она волновала его даже больше, чем он мог вообразить в самых дерзких мечтах. Ему показалось, за этой ее тихой и сдержанной манерой, которая при ближайшем рассмотрении оказалась даже трогательной и вовсе не чуждой всех тех тривиальных мелочей, из которых состоит наша повседневная жизнь, тлеет некий огонь, который она сдерживает или притушила по какой-то причине — то ли от одиночества, то ли — если такое возможно — от любви. Дано ли Родни увидеть ее без маски, беззаботной, естественной, не думающей постоянно об обязанностях — невероятно страстной и внутренне свободной? Нет, в это верилось с трудом. Только в одиночестве Кэтрин чувствовала себя ничем не связанной. «Я возвращалась домой и… делала что хотела». Она сама ему в этом призналась, и этим признанием как бы желала сказать, что, возможно, и даже скорее всего, именно он тот человек, с которым она готова разделить свое одиночество, и от одного этого намека его сердце начинало учащенно биться и голова шла кругом. Но он обуздал свои мечты самым жестоким образом. Он заметил, что она покраснела, а в ее ироничном тоне звучала обида.

Он решил убрать серебряные часы в карман — вдруг это как-то поможет ему вернуть то безмятежное и совершенно необыкновенное состояние, в котором он пребывал, пока сидел на берегу озера и смотрел на циферблат, — потому что именно в таком духе, как бы это ни было тяжело, он и должен общаться с Кэтрин. И признался: он уже написал в письме, которое так и не отослал, что с радостью примет любое ее решение и теперь постарается доказать это.

Выслушав его, она тем не менее попыталась уточнить свою точку зрения. Ей хотелось, чтобы Денем понял.

— Разве не ясно, что, если вы никак не связаны с людьми, с ними проще быть честными? — настаивала она. — Вот что я имела в виду. Им не нужно угождать, вы им ничем не обязаны. Наверняка вы по собственному опыту знаете, что с домашними порой невозможно говорить о том, что важно для вас, потому что, когда вы все вместе, это как заговор, все должны быть заодно, и это неправильно… — Она не закончила свои рассуждения, потому что тема была непростая, а она поймала себя на мысли, что не знает, есть ли у Денема семья. Денем согласился с ее мнением о разрушительном действии семьи, но не хотел обсуждать сейчас эту проблему.

И обратился к теме, намного более интересной для него лично.

— Я убежден, — сказал он, — есть случаи, когда предельная искренность возможна — это в тех случаях, когда нет родственных связей, при том что люди живут вместе, так сказать, но каждый из них свободен, у них нет никаких обязательств друг перед другом.

— Какое-то время — возможно, — с легкой грустью согласилась она. — Но все равно появляются обязательства. И с чувствами тоже приходится считаться. Люди не такие простые, и, даже если они стараются действовать разумно, все кончается… — «состоянием, в котором я сейчас нахожусь», хотела она сказать, но лишь добавила, после некоторой заминки: — Неразберихой.

— Это потому, — сказал Денем, — что они с самого начала не прояснили, чего друг от друга хотят. Я вот, например, — продолжил он невозмутимо, что делало честь его выдержке, — могу предложить условия для дружбы, которая будет абсолютно честной, без всяких оговорок.

То, что он говорил, было очень любопытно, но, помимо того что эта тема была чревата опасностями, больше известными ей, нежели ему, тон его голоса напомнил ей его странное заявление на набережной. Все, что хотя бы намекало на любовь, в данный момент ее пугало, это было все равно что бередить незажившую рану.

Но он продолжил, не дожидаясь ответа.

— Для начала, такая дружба должна быть лишена эмоций, — многозначительно произнес он. — По крайней мере, обе стороны должны понимать, что, если кто из них влюбится, то делает это на свой страх и риск. Никто из них ничем другому не обязан. Они вольны расторгнуть дружбу или изменить условия в любой момент. Им будет позволено высказывать все, что хотят сказать. Обо всем этом они не должны забывать.

— А что хорошего они получат взамен? — спросила она.

— Всегда есть риск, — ответил он.

«Риск» — это слово она часто повторяла в последнее время, когда мысленно спорила сама с собой.

— Но другого пути нет, если вы рассчитываете на честную дружбу, — закончил он.

— Наверно, на таких условиях это возможно, — задумчиво произнесла она.

— Итак, — сказал он, — вот условия для дружбы, которую я намерен вам предложить.

Она ожидала чего-то в этом роде и все равно изумилась: предложение было лестным, но что-то ее насторожило.

— Я бы с радостью, — начала она, — но…

— Родни будет против?

— Нет-нет, — поспешила ответить она, — дело не в этом. — И снова замолчала.

Ее глубоко тронула непосредственность и вместе с тем торжественность, с какой он огласил условия их возможной дружбы, но, даже если он сделал это из самых благородных побуждений, ей тем более следовало проявить осмотрительность. Могут возникнуть непредвиденные трудности, предположила она. И попыталась представить некую реальную катастрофу, которая их, возможно, ждет на этом пути. Но ничего такого в голову не приходило. Может, подобные катастрофы и вовсе надуманные, ведь жизнь идет своим чередом — и жизнь совсем не такая, какой ее рисуют люди. Она больше не находила отговорок, более того, все они вдруг показались ей несерьезными. Ведь действительно, если кто и может позаботиться о себе, то Ральф Денем точно мог; к тому же он сам сказал, что не любит ее. И более того, думала она, шагая по тропинке под ясенями и помахивая зонтиком, если в мыслях она привыкла давать себе полную волю, почему в обычной жизни так требовательна к своему поведению? К чему, размышляла она, это вечное несоответствие между мыслью и действием, между полным одиночеством и жизнью в обществе, зачем эта бездонная пропасть, по одну сторону которой — живое движение и сияние дня, по другую — пассивное созерцание и мрак ночи? Неужели нельзя перешагнуть бездну и выстоять, не измениться при этом? Может, именно такую возможность он сейчас ей и предлагает — редкую и удивительную возможность дружбы? В любом случае, сказала она Денему с нетерпеливым и радостным, как ему показалось, вздохом, она согласна: она думает, он прав; она принимает его условия дружбы.