…Наш маленький Фердинанд уже умеет довольно хорошо ходить, спасибо за вопрос. Он часто цепляется за ножку стола, подтягивается вверх, выпрямляется и сияет от гордости, если у него это получается. И вообще он очень милый ребенок, не то что наша Ида, которая с самого начала была упрямой и настолько тяжело подчиняется порядку, что мы иногда по-настоящему беспокоимся за нее. Ханнес же, наоборот, развивается хорошо, и мы ожидаем от него многого.

Мы вдвоем работаем очень много, поэтому необходимо, чтобы дети находились под присмотром в школе или в яслях. Здесь это принято, за матерями сохраняется работа, и у меня не сложилось впечатление, что детям вредно находиться вместе с другими детьми.

Я знаю, ты думаешь, что детей тут «воспитывают в духе доктрины». Я не знаю, откуда у тебя взялись эти предрассудки. Ты же вообще не знаешь, что происходит у нас в стране, ты же никогда не жила здесь. Но давай не будем спорить об этом. Ты счастлива там, где ты есть, а я счастлив здесь. Тогда, когда ты потеряла меня, конечно, тебе было трудно, мы ведь часто говорили об этом, и ты часто об этом рассказывала. Не думай так много о прошлом. Мне и сейчас жалко тебя за то, что мой отец исчез, забрав меня с собой. Я могу хорошо представить себе твое отчаяние, но вот уж так получилось, и в конце концов для меня все обернулось к лучшему — поверь, пожалуйста, это действительно так! И тем не менее, у меня не сложилось впечатление, что вам там в целом живется намного лучше, чем нам. Есть вещи важнее, чем земные блага. Есть идеи, стимулирующие наше настоящее, есть много надежд на будущее, и оно определенно не обманет нас в том, что обещает сегодня. У вас же, наоборот, все «уже готово», если ты понимаешь, что я имею в виду. Совершенство несет в себе что-то безжизненное, непривлекательное…

30 апреля 1979 года

Дорогая мама.

Да, это ужасно больно. Я не знаю, как с этим справиться, я не знаю никого, с кем случилась такая же беда.

Фердинанд был таким милым ребенком, доверчивым, таким сияющим, и этот несчастный случай для нас — как очень жестокое наказание — если бы мы знали, за что! Как может совершенно здоровый ребенок задохнуться в своей собственной постели? Причин для этого вообще нет. Ферди уже давно вышел из того младенческого возраста, когда существует вероятность внезапной смерти, я не знаю, что случилось, я даже не могу себе этого представить.

Было проведено вскрытие. Наши коллеги из клиники сделали все, что могли, они очень старались, но ничего не помогло. Жизнь кажется мне такой серой и пустой, что мне очень хочется покончить с ней, но я не могу сотворить такое моей семье, я даже не могу ни с кем поговорить об этом. Поэтому я рад, что у меня есть ты. С тех пор как умер отец, ты — единственный человек, которому я доверяю. Если бы не ты, у меня не было бы сил жить дальше…

Мона уже давно сидела одна в кухне и упорно разбирала письма, тогда как Фишер, Бергхаммер и остальные проводили обыск на верхнем этаже и чердаке.

6 сентября 1979 года

…Говорят, что время лечит все раны, но, вероятно, для нас оно делает исключение. Мы до сих пор убиты горем, но это обстоятельство, кажется, не объединяет нас, а необратимо разъединяет. Каждый из нас страдает по-своему. Ида каждую свободную минуту шляется где-то с недорослями, живущими по соседству, и это уже в двенадцать лет! Она очень выросла за последние месяцы, у нее развилась грудь, и большинство людей определенно думает, что она старше, чем на самом деле. Я не хочу знать, какого опыта она уже набралась. Я не буду пытаться это узнать, потому что Ида ничего нам не скажет, не доверит своих тайн. Ханнес, наш симпатичный нежный Ханнес, который, несмотря на свою хромоту, все же был хорошим мальчиком, теперь почти ничего не говорит, и в свои семь лет иногда производит впечатление дебила. Он приносит домой вполне приличные оценки, но у него совершенно нет друзей. Разве это нормально в семь лет? Или друзья появятся позже? Я не имею понятия.

Почему горе не сплачивает семьи, а наоборот, разбивает, ты можешь мне сказать? С тобой такого не было? Я знаю, ты уже не молода, у тебя свои проблемы, и я не донимал бы тебя своими вопросами, если бы у меня был кто-нибудь, с кем бы я мог поговорить. Но мое окружение… Мне кажется, что они просто хотят мне помочь, когда говорят, что у нас есть еще двое хороших детей, на которых мы должны сосредоточить внимание, и что мы должны оставить прошлое в покое. Но прошлое видится мне таким настоящим, что кажется, будто оно повторяется каждый день снова. Я вижу перед собой нашего Ферди, милого, веселого. Мне он снится, а потом я просыпаюсь, и у меня есть пара секунд, когда сон еще преобладает над явью, и мне кажется, что все вокруг — как раньше. Понимание того, что ничего уже не будет таким, как раньше, каждый раз потрясает меня до глубины души, и тогда мне хочется умереть, лишь бы видеть и дальше этот сон.

Как ты можешь догадаться, для нашего брака это несчастье тоже не принесло ничего хорошего. Сузанне еще хуже, чем мне. Она очень сильно пьет, намного больше, чем следует. И когда она напивается, то становится агрессивной и выдвигает мне совершенно абсурдные упреки в каких-то упущениях, употребляя выражения, которые я даже не решаюсь повторить. Мы с ней очень рады, что у нас есть работа. Спланированная повседневная работа дает нам возможность отодвинуть от себя то, чему нет имени, то, что мы воспринимаем, как неопределенную опасность. И тогда боль становится уже не острой и невыносимой, а тупой, неконкретной и такой всеобъемлющей, будто мир потерял свои краски и стал серым. Бывают даже часы, когда я забываю о Ферди. И тогда мня мучает совесть, потому что я чувствую, что воспоминания — это действительно единственное и последнее, что я могу сделать для него. Это моя обязанность, пусть даже и мучительная: он заслужил наше сочувствие, потому что никто не мог дать нам больше радости, чем он.

У нас было прекрасное лето. Ферди мог бы ему порадоваться. Так жаль, что он никогда больше не увидит солнца…

10 октября 1979 года

…Я просто потрясен тем, что ты сообщила мне, мама. Я не могу и не хочу верить этому. Это действительно…

Извини, просто не могу больше писать. Я сначала должен подумать над этим. Не думай, что я не ценю твое доверие, но я…

Я могу…

Я пошлю сейчас это незаконченное письмо, потому что ты, наверное, ждешь ответа после того, что ты, как тебе не было больно, доверилась мне. Это не твоя вина, что я до сих пор был в таком шоке, что не мог писать тебе.

Дай мне просто еще немного времени.

Всего тебе хорошего,

Твой Франк.

28 декабря 1979 года

…Сожалею, что ты рассердилась на меня, я прекрасно могу тебя понять. Я очень долго не давал о себе знать. Но что я могу сказать тебе? Эти события уже в далеком прошлом, в 1945 году были такие обстоятельства, которых я себе сейчас даже представить не могу, и поэтому я не решаюсь ставить вопрос о том, кто виноват. То, что я тебе так давно не писал, связано также и с тем, что я ничего не могу сказать по этому поводу, кроме как «ужасно!» Я не могу дать тебе отпущения грехов, я не священник, я даже не верующий. И тем не менее, я уверен, что ты сделала все, что могла, чтобы избежать этой трагедии. Ты написала мне об этом, и я тебе верю. В конце концов, ты была тогда еще очень молодой! Тебе не нужно было принимать никаких решений. Тогда повиновение еще что-то значило, и у тебя ничего другого не оставалось. Повиновение. В страшное время…