Взойдя на возвышенность, Иволгин остановил группу на привал и, первым опустившись на землю, блаженно разлегся на траве, раскинул руки и положил онемевшие, полуопухшие от усталости ноги на ствол поваленной липы.

— Прапорщик Гвоздев! — обратился он к Персу.

— Я, господин подполковник.

— К Седому Камню. Следить за тропой.

— Прикроем, подполковник, — пробасил Перс, вразвалочку направляясь к просвету, образовавшемуся между огромным серым валуном и двумя сросшимися дубовыми пнями. Будто специально установленные у крутого обрыва, они сотворяли нечто похожее на амбразуру, вдоль которой едва протискивалась ведущая к каменистому гребню тропа. Засев у этой «амбразуры», такой стрелок, как Перс, мог уложить на склоне гребня стольких, на скольких хватит патронов.

В группе этого бывшего унтер-офицера по-прежнему звали Персом, только Иволгин, отдавая приказ, обращался к нему по фамилии и чину, присвоенному Гвоздеву Курбатовым. Командир помнил, что Перс всю жизнь мечтал стать офицером, и теперь, когда это сбылось, он, казалось, уже не задумывался ни над прошлым своим, ни над будущим. Прапорщик вел себя, как человек, который, добившись своего, твердо решил, что теперь-то и умирать не страшно. Единственное, о чем он откровенно, не таясь, сожалел, — что не ушел с группой Курбатова, «диверсанта от дьявола». До сих пор настоящим командиром он считал князя, а потому нередко позволял себе заявлять: «Вот был бы здесь князь Курбатов, все выглядело бы по-иному».

«И на кой черт ему этот офицерский чин? Какой из него офицер?! — не оставался в долгу подполковник Иволгин, наблюдая, как, почесывая черную волосатую грудь, Перс топчется у валуна, прикидывая, где бы ему поудобнее устроиться — чтобы и сторожить, и подремать. Расстегнутую гимнастерку Перс носил без ремня, навыпуск; истрепанные, порванные в нескольких местах офицерские галифе угрожали через день-второй превратиться в лохмотья. Донельзя истоптанные кирзовые сапоги Перс поперевязывал бечевкой. — И еще… Где отыскать громадину, которая «уступила» бы ему свой мундир? Стоит взглянуть на этого сатаниста, как становится ясно, что перед тобой либо слишком загулявший в дат и от военно-полевого суда дезертир, либо вырвавшийся из лагеря уголовник».

Однако при всем невосприятии Перса как офицера, Иволгин все же ценил его как бойца. Рядом с таким физически сильным, выносливым солдатом он и сам чувствовал себя спокойнее, увереннее.

— Как считаете, подполковник, — негромко спросил расположившийся неподалеку, на лужку между россыпью камней, ротмистр Чолданов, — сумел Курбатов пройти линию фронта?

— Не знаю, довел ли до нее хотя бы одного бойца своей группы, но сам дошел. Такие, как он, даже сквозь стены казематов проходят.

— Есть в нем что-то демоническое, согласен, — подтвердил ротмистр. — Нам тоже не стоит задерживаться здесь до зимы. Предлагаю идти вслед за Курбатовым.

— Или возвращаться в Маньчжурию, — задумчиво поддержал его Иволгин. Он чувствовал свою ответственность за людей, особенно за Чолданова и Перса. Совратив идеей создания Народной армии Поволжья и большого восстания, он, таким образом, оторвал их от группы Легионера и теперь обрек на бесцельные скитания, изводящие душу всякого диверсанта сильнее страха за свою жизнь.

— Предпочитаю все же Европу.

— Предпочитаете, значит? — Иволгин приподнял голову и всмотрелся в «чистокровно азиатское» лицо Чолданова: «Тоже мне европеец выискался!». Однако ротмистр спокойно продолжил:

— Возвращаться в Азию бессмысленно. Поприжав германца, красные тотчас же двинутся на Маньчжурию. И не удержаться там атаману Семенову, как соболю на подрубленном суку.

— О Квантунской армии забываете, любезнейший.

— Не забываю. Просто помню о миллионах прокоммунистически настроенных китайцах, орды которых растерзают квантунцев, как стая шакалов — бродячую дворнягу. Как только увидят, что с севера на японцев двинулись Советы — так и порвут. Нет, подполковник, идти нужно туда, — взмахнул он пистолетом, который принялся прочищать, — на запад, на Берлин. Курбатов был прав: только на Берлин. А там видно будет.

— Почему же не присоединились к нему, ротмистр?

— Эт-то уже вопрос философский.

— Так, снизойдите, пофилософствуйте!

Чолданов несколько секунд молча, усердно чистил оружие, а затем неохотно произнес:

— Диверсант до тех пор диверсант, пока у него есть цель. Было время, когда ваша цель — поднять восстание на Поволжье — показалась мне более патриотичной, что ли, более здравой. Но теперь-то вам ясно, что народ здесь не поднять. Не готов он к такому бунту. К тому же война подмела мужичков под чистую, в селах — бабы, мальцы, да еще беглые воры и дезертиры…

— Но дезертиры-то мы из красных, — угрюмо напомнил о себе новый стрелок группы Федор Златный. Он сидел, по-восточному скрестив ноги и, положив на колени кавалерийский карабин, покачивался взад-вперед, словно творил молитву или пытался угомонить зубную боль. На нем, как и на белых офицерах, чернела пропитанная потом красноармейская гимнастерка, в которой Златный две недели тому бежал из госпиталя, за день до того, как должен был получить направление в часть. — В гробу я видел воевать за их колхозы и за идеи этого «пгидугка», — сгаркавил он — с протянутой рукой, памятники которому понаставили на каждой площади, возле каждого райкома.

— Здесь-то ты, на Волге, за что сражаешься? — вкрадчиво спросил еще один новобранец, девятнадцатилетний волжский татарин Санджаков.

— За волю. Я о ней пять лет в лагерях-тюрягах мечтал. Я по ней почти полгода в штрафбате кровью исходил. И, наконец, вот она — свободушка! Тебе, чурка, этого не понять!

— Отставить! — вмешался Иволгин. Он помнил, что к дезертирству Златного подтолкнуло слишком уж придирчивое внимание сотрудников Смерша, один из которых так прямо и заявил ему: «Не думай, что если уцелеешь на фронте, то все прошлые, довоенные грешки врага народа тебе простятся. Опять лет на десять через лагеря пропустим. Соответствующая директива уже Имеется». — Обращаться друг к другу только по чину и с предельным уважением. Напоминаю, что оба вы теперь унтер-офицеры.

По традиции, заложенной еще Курбатовым, он решил создавать сугубо офицерскую группу. Всякий новичок, не имеющий офицерского чина, в течение трех месяцев служил унтер-офицером, а затем производился в прапорщики. Производство это Иволгин потом обещал подтверждать то ли приказом по штабу армии Семенова, то ли решением совета пока что несуществующей Народной армии Поволжья.

— А я хочу знать, Санджаков, почему ты здесь. Вот, почему здесь они, господа офицеры, мне ясно. Почему я — тоже не секрет. Он, татарин этот, — обратился к Иволгину, — что здесь делает? Небось нахватается опыта и пойдет сколачивать отряды борцов за независимый Татарстан? Признайся, Санджаков, в ханы метишь?

— Зачем в ханы? У мэня — месть! — потряс худыми костлявыми кулачками татарин. Волнуясь, он начинал говорить с жутким акцентом. — Я тебе много раз гаварил: у меня мэсть. Атэц в лагере. Старший брат расстрэлян энкавэдэ! У Татарстана будет другой хан. Санджаков мстит энкавэдэ!