– Я люблю тебя, Ава. Этого должно быть достаточно.

Он повернулся и вошел в дом, осторожно закрыв за собой дверь.

Ава долго смотрела ему вслед. Потом повернула ко мне лицо, нежное, как цветок после ливня.

– Что мне делать, мама?

Быть может, она впервые задала мне такой вопрос. Интересно, как бы ответила ей Мими?

– Речь идет об Адриенне? – Ава очень мало говорила мне о первой жене Мэтью; Тиш с большой готовностью дополнила ее рассказы.

Ава кивнула.

– Ты любишь его?

– Да.

Я глубоко вздохнула, отыскивая слова, о которых я давно думала, но у меня не было повода произнести их вслух.

– Иногда приходится верой преодолеть расстояние между любовью и доверием, даже когда кажется, что между ними пролегла пропасть. Ты думаешь, он имел какое-то отношение к смерти Адриенны?

– Нет, – отвечала она без колебаний. – Но он что-то скрывает и не хочет об этом говорить.

– Тогда тебе придется бороться, чтобы все это выяснить. Ведь ты же борец, Ава, во многих отношениях, о которых ты даже сама не знаешь.

Она посмотрела в мои серые глаза, глаза моей матери, и я подумала, не увидела ли она в них еще какую-то истину. А в ее глазах я искала обвинение в том, что всю жизнь оглядывалась назад, чтобы не видеть того, что было прямо передо мной.

– Так что же мне делать? – спросила она снова. Я поняла, насколько она была растеряна и насколько я была не готова помочь ей найти выход. Казалось, что Мэтью, уходя, взял с собой часть ее, оставив Аву, которую я с трудом могла узнать.

Я оглянулась. Где Мими? Срочно был нужен ее совет. Но она разглядывала сад. Я проследила за ее взглядом и вспомнила другой сад и другую мать, сказавшую мне, что в ее саду она растила души своих детей.

Я убрала со лба Авы прядь волнистых волос, заправив ее ей за ухо.

– Я не стану уговаривать тебя любой ценой узнать правду. Ты должна сама принять решение. Что тебе нужно решить прежде всего, это сильна ли ты достаточно, чтобы справиться с правдой, какую бы ты ни обнаружила.

– Ты думаешь, я достаточно сильна?

Она смотрела на меня, как своевольный ребенок, какой я ее помнила. Я с трудом удержалась от улыбки. Этот образ быстро исчез, и, быть может, впервые я увидела ее такой, какой она была на самом деле – взрослая женщина, в скором будущем сама мать, и я поняла, что знала ответ на ее вопрос, что я всегда его знала.

– Да, – сказала я. – Но ты должна сама в это верить.

Мими подошла и встала со мной рядом. Я ожидала, что она объяснит Аве и мне, что следует делать дальше. Но она молчала, как будто отрешившись от своего положения человека, знающего все ответы на все вопросы, и сделав меня своей наследницей.

А я повела всех в дом, чувствуя себя теперь более уверенно, занявшись практической деятельностью.

– Прими душ и переоденься. Это внесет в твои мысли ясность.

Ава кивнула и, пройдя через кухню, тяжелыми шагами стала подниматься по лестнице. Мими бросила на меня уничтожающий взгляд, как будто я потерпела неудачу в первой же своей попытке занять ее место.

– Пойду приготовлю еще сладкого чаю.

– А потом что?

Я подумала немного, заглядывая в холодильник, с удовольствием ощущая у себя на лице холодный воздух.

– Я думаю, мы пойдем и повесим в детской все три фотографии с розовым платьем.

Моя мать тяжело опустилась на табуретку и посмотрела на меня с тем же выражением надежды, какое я видела у Авы.

– Наконец-то. – Это было все, что она сказала.

Ава

Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия

Август 2011

Волны плавно накатывались на скалы, проникая между ними. Я сидела на скамейке в тени маяка, наблюдая за бегунами и просто гуляющими по мосткам. В конце пирса сидели с удочками старик и юноша, еще один мужчина в черных носках и сандалиях стоял рядом с ними, крича что-то в телефон.

На пляже поджаривались загорающие. Стояла середина лета, и даже по утрам было нечем дышать. Мими называла это время «собачья погода», хотя даже собаки не отваживались покинуть тень деревьев и машин. Две девочки в одинаковых купальниках сидели на песке под широким в желтую полоску пляжным зонтиком и розовыми пластиковыми лопатками строили из песка замок. Их мать устроилась поблизости, читая дамский журнал. Пожилой мужчина прогуливался около скал с собакой. Было уже больше половины девятого – когда на пляж обычно не допускались собаки, – но этот мужчина уже давно прогуливался с собакой по этому пляжу, когда эти правила еще не вступили в силу.

За пляжем простирался узкий пролив, а за ним Джекилл-Айленд. А за ним океан, с его вечными приливами и отливами. Над водой летали два черных ножеклюва, то ныряя, то снова появляясь на поверхности в своем неизменном охотничьем танце, а я ожидала, что вот-вот подступит страх и у меня заболит грудь. Но все, что я чувствовала, было предвкушение, как будто я всю жизнь шла с завязанными глазами по длинному коридору и теперь повязку должны были снять с моих глаз. Я даже воображала себе присутствие рядом со мной кого-то обнимавшего меня, как обнимают человека, перед тем как проститься с ним.

Я в третий раз взглянула на часы и тут услышала, как кто-то назвал мое имя. Джон МакМахон сел рядом со мной и, сняв темные очки, смотрел на меня своими аквамариновыми глазами с теплой улыбкой.

– Я рад, что вы позвонили, – сказал он. – Я этого не ожидал после нашей последней встречи.

– Я знаю. Я сама этого не ожидала. Но ситуация меняется. Благодарю вас, что вы пришли.

– Не беспокойтесь. – Он вручил мне конверт. – Извините, я не мог удержаться. Где бы ни был, я повсюду ищу фотоаппараты. Это удивительно, сколько их выбрасывают с непроявленной пленкой внутри.

Я не смогла не рассмеяться.

– Не нужно извиняться. У меня не было случая посещать распродажи последнее время. Что-нибудь интересное? – спросила я, держа в руках конверт.

Он пожал плечами:

– Взгляните сами.

Это были три фотографии одних и тех же людей, только в разных позах. Три женщины, три поколения. Их одинаковые подбородки и миндалевидный разрез глаз свидетельствовал о родстве меж ними. Они стояли у рождественской елки, окруженные подарками в ярких обертках, и на всех на них были одинаковые вязаные жилеты. По выражению их лиц можно было понять, что жилеты эти были нечто вроде рождественской шутки.

Мое внимание привлекла самая молодая из женщин, лет около тридцати или тридцати с небольшим. Ее жилет был расстегнут пониже груди, открывая обтянутый красным свитером живот, выступавший над поясом брюк. На каждой из трех фотографий они держали в руках сонограмму, как будто на фотографии их было не трое, а четверо.