Мне надо было рассказать Вам о последних двух неделях, то есть о самых неспокойных днях моей жизни.

Я воспользовался остатком светового дня, чтобы приняться за этот труд. Мне предстояло так много рассказать Вам о Дженни, что этот труд мог стать для меня большим утешением.

Таким образом, перед Вашими глазами развернулся сначала первый период моей истории, полной свободы, воздуха и солнца, а затем откроется и мрачная сторона ее, мое существование в заключении, моя жизнь в качестве узника…

В пять вечера, когда свет стал меркнуть, мне, без всякой просьбы с моей стороны, принесли лампу, и в этом я почувствовал внимание нашего доброго судьи.

В восемь вечера пришли узнать мои пожелания относительно ужина. Завтрак и обед, совершенно необходимые для существования, обеспечивал кредитор, все же прочее подавалось за счет должника.

Догадываясь, что ночью мне предстоит немало времени бодрствовать, я попросил хлеба, немного фруктов и воды; все это я получил за один шиллинг, и такая цена показалась мне чудовищно высокой.

Я постараюсь приучить себя к работе без еды или же сэкономлю за обедом кусок хлеба и съем его ночью.

За освещение тоже надо было платить особо. Я сжег масла на два шиллинга.

Рассказ об остальном, дорогой мой Петрус, занял у меня время с четырех часов пополудни до двух часов ночи.

Так что в два часа ночи я прощаюсь с Вами, гашу лампу и укладываюсь спать.

Я буду описывать дальнейшие события, по мере того как они будут происходить, и наша будущая переписка примет форму дневника.

Проснувшись утром, я начну его писать; дневник, дорогой мой Петрус, будет вестись столько же, сколько продлится мое заключение.

Один Господь знает, длинным он будет или коротким, составит несколько листков или целый том.

Что бы там ни было, все в воле Божьей!

Дорогой мой Петрус! Господь в своем милосердии решил, что дневник узника будет кратким и займет всего лишь один лист бумаги.

Чудо, которое я считал невозможным, свершилось.

Утром, без десяти восемь, я услышал шум на лестнице. Мне показалось, что это шаги Дженни; но, зная, что ей позволено приходить сюда не ранее десяти утра, я не посмел надеяться, что это она.

Тем не менее я прислушался, и мне показалось, что прозвучало мое имя, произнесенное тем, кто поднимался ко мне; с каждым мигом звуки становились все ближе, и вскоре я узнал голос Дженни, как прежде узнал ее шаги.

Неожиданно дверь открылась: конечно же, то была она.

Дженни остановилась на пороге, поискала меня взглядом и, увидев меня на постели, устремилась ко мне с криком:

— Свободен! Любимый мой Уильям, ты свободен!.. При этом она размахивала несколькими листками бумаги. Я ничего не понимал; мне казалось, что я ослышался; я не отвечал, и только глаза мои выражали недоверие, даже более чем недоверие, — невозможность поверить в такое счастье.

— Ты свободен! — повторяла Дженни. — Я же говорю тебе — ты свободен!.. Неужели я бы объявила тебе что-то подобное, если бы это не было правдой?

— Невозможно! — воскликнул я.

— Да, невозможно, — подхватила Дженни, — я думала так же, как ты. «Невозможно!» — говорила я. «Невозможно!» — повторяла я. Но посмотри — вот бумаги! Вот долговое обязательство, вот документ о его передаче, вот все, вплоть до приказа тюремщику выпустить тебя! Приказ на расписке судебного исполнителя!

— Но, в конце концов, — спросил я, все еще не вполне веря услышанному, хотя на моей постели были разложены все эти доказательства, — что произошло и как это случилось?

— Сейчас расскажу тебе то, что знаю, мой любимый. Судья доскажет нам остальное.

— Так ты его видела?

— Это он и передал мне все эти бумаги — документ о передаче долгового обязательства, расписку и приказ о твоем освобождении…

— Говори же, я слушаю… Боже мой! Боже мой! Выходит, я не ошибся, говоря, что ты повсюду, даже в тюрьме! Боже мой! Не лучше ли сказать, что ты, Боже, прежде всего в тюрьме, поскольку здесь-то и обретаются несчастные!

И как мне ни хотелось послушать рассказ Дженни о моем освобождении, я жестом руки остановил ее, чтобы в короткой, но горячей молитве поблагодарить Всевышнего.

Закончив молитву, я обратился к Дженни:

— Продолжай, моя любимая, я тебя слушаю!

— Так вот, друг мой, — возобновила она свой рассказ, — сегодня утром, выйдя из комнаты, чтобы купить кисти и краски и тотчас же взяться за работу, я встретила на лестнице нашего хозяина-медника. Он явно поднимался ко мне. «Куда вы идете, моя дорогая госпожа Бемрод?» — спросил он. Я сказала ему, что иду купить краски и кисти. В ответ, покачав головой, медник заявил: «Это хорошо, хорошо и достойно доброй жены; но сейчас у вас есть дело куда более срочное, чем покупка кистей и красок… Вы должны пойти к судье господину Дженкинсу, и он сообщит вам нечто весьма важное». — «Судья… господин Дженкинс?» — «Да, он». — «Но я рассталась с ним только вчера, в два часа дня, и он мне ничего не сказал». — «То, о чем он собирается поговорить с вами, могло произойти после того, как вы распрощались с ним». — «Боже мой! — воскликнула я. — Не знаю почему, но я вся дрожу… А вы не могли бы пойти со мной, мой дорогой хозяин?» — «Не могу, госпожа Бемрод! Сами видите, я один в магазине, а ведь в любую минуту может появиться какой-нибудь покупатель. У меня такое правило — не пренебрегать ни одним покупателем, сколь бы беден он ни был, пусть даже я заработаю на нем не больше полпенни…»

— Да, да, — вставил я, — таково его правило, я знаю.

— Так что к судье я пошла одна, и тогда господин Дженкинс все мне рассказал… Вчера, после моего прихода к тебе в тюрьму, к нему явился медник, послал за судебным приставом, предъявляющим долговые обязательства, и дал за тебя ручательство при условии, что тот вручит все документы, связанные с этим долгом, лично судье.

— Как! И он это сделал? — воскликнул я.

— Он это сделал!

— Этот человек, которого я обвинял в скупости?

— Да, из-за того, что он не хотел терять и полпенни на своей торговле… Да, дорогой мой Уильям, именно ему мы и обязаны своим счастьем.

— Так ты говоришь, моя дорогая Дженни, что я могу выйти отсюда?

— Как только пожелаешь!

— Прекрасно! Давай уйдем и помчимся к нему, поблагодарим его!.. Эх, — продолжал я, сокрушенно покачав головой, — мне казалось, я знаю людей, а теперь ясно вижу, что я их не знаю.

Я спрыгнул с постели и быстро оделся; Дженни тем временем позвала начальника тюрьмы.

Признаюсь, дорогой мой Петрус, я не мог бы до конца поверить счастливой вести, пока сам не увидел бы этого человека и не услышал, как он сам подтвердит то, что сказала Дженни.