Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не журись, моя любимая Вера. Мы выстоим и победим».
— Шалопут, — сказала на это Вера и заплакала. — Умирать собрался. А мне тогда что?
Похоронка на Володьку пришла в сорок втором году. «Пал смертью храбрых». И орден боевого Красного Знамени в коробке. Вера за неделю в стебелек высохла, почернела, замкнулась — подруг избегала… Вот как оно вышло.
5
Питание какое в войну было?
Одежонка какая?
Не уронила голову Вера. «Теперь, может быть, второго отца дождемся… Но это еще как сказать… Танкист — он всегда в первых рядах, первым идет. И пушки по нему грохают… Тут не убережешься. На свои руки теперь — самая надежная надежда. Лишь бы не подвели».
Не подвели.
Ни свои, ни чужие.
Узнали женщины на швейке, что Вера природнила чужого ребенка, всем звеном пришли. Кто чего принес — и поесть от своих скудных пайков оторвали, и… у тела материалу для пеленок с фабрики вынесли.
Осудить этих женщин за воровство не берусь. Обнаружили бы на проходной с выноской… Строгое в этом вопросе было время. Кто помнит, тому и рассказывать не надо, а кто не знает, не пожелаешь знать. Я об этом могу судить только по рассказам других.
У них и спросите, как наказывали тогда за воровство.
Это сейчас, хоть и идет разъяснительная работа, и в тюрьму сажают за хищение государственного имущества, а все равно тянут. Даже у меня из лаборатории находят что унести домой.
Но я отвлекся, не о том заговорил.
Веру тогда только фабричные женщины и уберегли. Ее отец погиб в первые дни войны, мать болела, за ней самой уход был нужен. Но пацанов нянчили и пеленки помогали стирать, и затируху стряпали, и на медпункт детишек носили, если Вера на смене была. На свое-твое не делили. Тем и спаслись.
6
А с Арупом так было. Смоленск, как известно, взяли. И сколько жизней положили, пока дошли до Берлина, тоже известно. Арупу повезло — жив остался. Два раза в танке горел и не сгорел.
— Мы, — говорил, — народ крепкий. Нас с одного удара не свалишь. И с другого тоже. Ну, а выберем момент, так приложим… никто не устоит.
Это не его слова. Он бы не так сказал. Но суть та же. И я его не виню. Русский да уйгур, казах да грузин, белорус да азербайджанец, сибиряк да украинец… Такой кулак фашист и не смог выдержать. И тут Аруп прав, хоть и сказал это другими словами.
Длинных объяснений на эту тему не надо. Наше братство кровью скреплено, и пусть другие знают об этом и на наши советские просторы не зарятся.
Так я скажу.
Ну, а Аруп… грудь в орденах, танк новый под Берлином получил и домой собрался после девятого мая. О его подвигах рассказать трудно. Сам он не любитель много говорить, а выдумывать мне за него не хочется. Ордена ведь тоже кое о чем говорят.
Смерть Мерваны он перенес, как подобает мужчине, без слез. Написал жене Мерване, чтобы ребенка Арсланом назвали, а ответ от незнакомой женщины — Веры Константиновны получил… Послал письмо второе: Арсланом назвали, если это возможно, уберегите сына до возвращения с войны.
Не сломался Аруп от горя. Только еще злее к фашистам стал. Говорил, и справедливо:
— Если бы не война, Мервана б жила. Мирную жизнь ее сердце бы выдержало. Я бы не дал никому ее в обиду. А тут проводы. Мы отступаем… Не спасешь…
Экипаж у Арупа — лихие все ребята, тоже не дали ему сломиться душой.
Говорит однажды стрелок-радист Вася Липачев:
— Давайте фотку сделаем. Пусть Вера Константиновна на нас посмотрит. И первым долгом на Арупа. И на танк. Чтобы поняли они там, что и у нас сила есть — кэ-вэ… И пацаны пусть смотрят. Если погибнем, хоть память останется.
Так и сделали.
И послали фотку перед Курской битвой. И деревянные игрушки — вырезал все тот же неугомонный Вася Липачев и положил в посылку рядом с фотографией.
Фотография эта до сих пор цела. Орлы у танка стоят. Орлами и были. А игрушки… Долго хранились, да растерялись. Сколько-то времени прошло?
После Победы домой их не отпустили.
Письмо Вере пришло уже с другого края страны. «Часто слушаем всем экипажем любимую песню: «На сопках Маньчжурии»…»
Вера сказала:
— На японца их бросили…
Бывало такое в письмах фронтовиков: между строчек писали, где они воюют. Прямо нельзя было — вдруг в нехорошие руки попадет письмо, и тайна дислокации войск станет известной. А это уже военная тайна. И трибунал. «По законам военного времени…»
Отвоевался Аруп и с японцами.
Возвращался домой, думал: как сын? Как вообще без Мерваны жизнь устраивать? Своего дома у них до войны не было, тоже не успели обжиться. Теперь опять все снова. Как оно повернется?
В благодарность за сына вез Аруп Вере Константиновне пуховый сибирский платок — выменял на продукты в Новосибирске. А как еще благодарить эту мужественную женщину, не знал.
Ехал Аруп в поезде к неизвестной ему судьбе. Видел, как поизносился за войну народ, как наголодался. Но страха в их глазах Аруп не заметил.
— Слава богу, разбили фрица. Отогреемся, отмоемся, отъедимся, — говорила, проходя по вагону, старушка со внучкой.
Кто ее уполномочивал говорить? Никто. Это душа народа говорила ее устами великую правду.
Ее и запомнил Аруп. В сердце упали слова старой русской женщины, которая говорила не за милостыню. Для людей, потерявших веру, говорила.
7
Но вернемся немного назад.
Фабричные, как я уже говорил, на произвол судьбы Веру не оставили. Первой прибежала в роддом и домой ученица Веры Валька — незамужняя, работящая девчонка. И пошла у них дружба самая близкая.
Если разобраться, то обе еще соплячки были — не в обиду им было бы сказано, одной двадцать, второй семнадцать. Врач в роддоме рассказывала молодым мамам: как, чем и когда кормить, чаще прогулки, белье, сон, эпидокружение… Много тонкостей с младенцами.
Ну, вот кормить. Первое время, понятно, грудью. А потом кашку надо, молочко коровье, супчики… С горем пополам доставали — пусть не манную, но все же. Это сейчас загляни в любой гастроном, увидишь: детское питание, морковный сок, печенюшки всякие, а уж о манной каше и говорить не приходится — бери, все и дешево и полезно, закорми своего карапуза, не война. А тогда… Да ладно, раззуделся я по-стариковски. Но поймите,
