Эта неожиданная доброта Бригид потрясает меня до глубины души. Я чувствую, что вот-вот разрыдаюсь.

— Спокойной ночи, — шепчу я.

— Ох, кстати, я все думала о том чудном имени. Ну, о том, которым Сара вдруг начала себя называть. Оно просто само собой выпрыгнуло у меня в голове, когда я сегодня умывалась перед сном. Я еще вспомнила, как миссус Спенс мне говорила: «Ох, наша Сара вообразила себя древней богиней, какие были у греков». Я и вспомнила-то его как раз тогда, когда умывалась в фарфоровом тазу с греческими картинками.

— Да?

Я вдруг чувствую себя невероятно уставшей, и мне совсем не хочется выслушивать чересчур длинную историю Бригид.

— Цирцея! — сообщает она, спускаясь вниз по лестнице. Длинная тень скользит по ступеням перед ней. — Вот каким именем она почему-то решила себя называть. Цирцея.

Цирцея и была Сарой Риз-Тоом.

Сара Риз-Тоом, которая вовсе не погибла в огне двадцать лет назад, но была до сих пор жива и пребывала в полном здравии, ждала меня. Она не была больше некоей тенью врага, она обрела плоть и кровь. Это конкретная особа, до которой я могла добраться прежде, чем она доберется до меня. Если бы только я имела хоть малейшее представление, где она находится или как выглядит…

Но я не знала. Я полностью зависела от нее.

Зависела ли?

Цирцея, Сара Риз-Тоом, бывшая ученица школы Спенс, выпуск 1871 года… Девушка с фотографии, снятой со стены, но по-прежнему где-то хранившейся. И теперь найти эту фотографию значило не просто удовлетворить любопытство. Это стало необходимостью, моим единственным средством отыскать ее до того, как она отыщет меня.

К утру проявляются последствия ночных экспериментов с силой и магией. Лица у всех нас отекшие и бледные, губы потрескались. В голове у меня клубится туман, и я чувствую себя настолько измотанной, что с трудом говорю даже по-английски, а что уж тут упоминать о французском? Из-за этого мне приходится трудно на уроке мадемуазель Лефарж, куда я вваливаюсь в последний момент, едва не опоздав.

Мадемуазель Лефарж решает обыграть мою задержку. Поскольку я теперь стала удостоенной особой награды ученицей, блестящим примером ее великолепного педагогического искусства, она обращается ко мне веселым тоном:

— Bonjour, Mademoiselle Doyle. Quelle heure est-il?[17]

Я знаю, как нужно ответить. Слова вертятся на кончике языка. Полагаю, я хотела сказать что-то насчет погоды. Если бы только во мне осталось достаточно магии, чтобы пересидеть этот урок… Но, как ни грустно, я оказалась предоставлена самой себе, и мне приходится довольствоваться собственными скудными знаниями.

— Э… погода…

Черт побери! Как по-французски называется дождь? Le rain? La rain? Он мужского рода или женского? Впрочем, дождь — настолько надоедливая и скучная вещь, что он просто обязан быть мужского рода.

— Le weather est le rainy,[18]— сообщаю я, смешав английский и французский, хотя «le» должно придать предложению все-таки более французское звучание.

Девушки хихикают, и это лишь подтверждает предположение мадемуазель Лефарж, что я решила подшутить над ней.

— Мадемуазель Дойл, это безобразие! Всего два дня назад вы проявили себя как образцовая ученица. А теперь вы так дерзко насмехаетесь надо мной? Возможно, вам будет лучше перейти в класс к восьмилетним девочкам.

Она поворачивается ко мне спиной, и на весь остаток урока я перестаю для нее существовать.

Миссис Найтуинг замечает нашу бледность. Она заставляет нас отправиться на прогулку в сад, предполагая, что свежий прохладный воздух заставит расцвести розы на наших щеках. Я пользуюсь возможностью и рассказываю подругам о столкновении с Бригид прошедшей ночью.

— Так значит, Цирцея — это Сара Риз-Тоом? И она жива! — Фелисити недоверчиво качает головой.

— Мы должны разыскать ту фотографию, — говорю я.

— Точно. Скажем миссис Найтуинг, что ищем потерянную перчатку. Она позволит нам рыться тут и там. И мы обыщем все комнаты одну за другой, — предлагает Энн.

Пиппа стонет.

— Да нам понадобится целый год!

— Мы можем поделить между собой этажи, и каждая станет искать на своем, — говорю я.

Пиппа смотрит на меня большими оленьими глазами.

— А надо ли?

Я подталкиваю ее к школе.

— Надо.

Спустя час усердных поисков я так ничего и не нахожу. Я столько раз прошла туда-сюда по третьему этажу, что мне кажется, ковер в коридоре истерся под моими ногами. Я со вздохом останавливаюсь перед фотографиями, которые благополучно остаются висеть на стене, и мне хочется, чтобы они заговорили, подсказали, где найти тот снимок, что отсутствует в их ряду. Но леди на фотографиях не делают мне такого одолжения.

Мое внимание снова привлекает снимок 1872 года, тот самый, поверхность которого странно сморщилась. Я осторожно снимаю его со стены и переворачиваю. Задняя часть фотографии выглядит гладкой, ничуть не испорченной. Я опять поворачиваю ее — по ней бегут морщины. Но разве такое может быть? Если, конечно, это вообще не какая-то другая фотография…

Я торопливо тяну за углы снимка, как бы поднимая ковер. В той же раме под снимком семьдесят второго года скрывается другой. У меня звенит в ушах. Восемь девушек-выпускниц сидят группой на лужайке. На заднем плане виднеются очертания школы Спенс, тут ошибиться невозможно. А внизу красивыми буквами написано: «Выпуск 1871 года». Я нашла их! Имена подписаны в нижней части чьей-то неуверенной рукой.

«Слева направо: Милисента Дженкинс, Сюзанна Мериуэттер, Анна Нельсон, Сара Риз-Тоом…»

У меня нервно дернулась голова. Пальцы сами собой касаются изображения Сары. Она повернула голову в тот момент, когда сработал затвор фотокамеры, и на снимке остался лишь ее размытый профиль, который трудно хорошенько рассмотреть. Я прищурилась, но это не слишком помогло.

А мои пальцы уже двигаются к девушке, сидящей рядом с Сарой. Во рту мгновенно пересыхает. Девушка смотрит прямо в объектив широко раскрытыми, внимательными глазами… глазами, которые я знаю всю свою жизнь. Я ищу ее имя, хотя и знаю уже, что найду, что это она, бросившая подругу погибать в огне задолго до того, как я появилась на свет. Мэри Доуд.

Девушка, смотревшая на меня с фотографии выпуска 1871 года, Мэри Доуд… была моей матерью.

Я дождалась, пока все отправились ужинать, и сбежала в свою спальню. В надвигающейся темноте все понемногу теряет краски и очертания. От вещей остаются только силуэты. Все обнажается, раскрывая свою сущность. Но я готова к этому. Закрыв глаза, я воображаю дверь света. Знакомое биение пробегает по венам, и я шагаю сквозь дверь — одна проникаю в иной мир, в сад, где нежно пахнущие лепестки падают вокруг, словно пепел.