Когда Робер явился в комнату Маргариты, принцессы еще не совсем закончили свой туалет: сначала они долго и усердно мылись перед камельком теплой водой и мыльным корнем, который им принесли, и старались продлить это давно забытое наслаждение; обе вымыли друг другу голову, и в их коротеньких волосах еще блестели жемчужинами капли воды, затем надели длинные белые рубашки, собранные у ворота на шнурке. При виде графа Артуа обе испуганно и стыдливо бросились в угол.

– Ох, кузиночки, да не пугайтесь вы, не обращайте на меня внимания. Оставайтесь в чем есть. Мы, как-никак, родственники, да и рубашки эти не столь откровенны, как те платья, в которых вы спокойно появлялись при дворе. Сейчас вы похожи скорее всего на монашек. И вид у вас гораздо лучше, чем час назад, да и краски понемногу вернулись. Признайтесь же, что не успел я приехать, как ваша участь уже повернулась к лучшему.

– О, спасибо, кузен! – воскликнула Бланка.

Неузнаваемо преобразилась и комната. По распоряжению Артуа сюда внесли кровать с пологом, два сундучка, долженствующие служить сиденьями, настоящий стул со спинкой и стол, на котором уже были расставлены миски, чарки и вино, – все это из личных владений Берсюме. Самый осклизлый кусок ниши завесили тканью, правда, уже потерявшей свой первоначальный цвет. Толстая свеча, позаимствованная из ризницы, горела на столе, ибо, хотя до вечера еще было далеко, день за окном заметно угасал; в камине с высоким остроконечным колпаком весело пылали толстые поленья, и на почерневшей их коре с мелодичным шипением проступили пузырьки влаги.

Вслед за Робером в комнату вошел Лалэн в сопровождении Толстого Гийома и еще одного лучника: по приказанию коменданта они принесли горячую, дымящуюся похлебку, большой хлеб, круглый, как пирог, паштет весом не меньше пяти фунтов с аппетитно подрумяненной корочкой, жареного зайца, гусиные полотки и пяток сочных зимних груш; эти груши Берсюме раздобыл у одного садовода в Андели, и то после того, как пригрозил смести с лица земли весь городок.

– Как, – вскричал Артуа, – и это все? Однако ж коменданту хорошо известно, что я велел подать хороший обед.

– Чудо еще, что и такую снедь удалось раздобыть, ваша светлость, ведь кругом голод, – отозвался Лалэн.

– Возможно, смерды и голодают, потому что они бездельники и лодыри, они, видите ли, хотят снимать обильные урожаи, а самим лень лишний раз поле проборонить. Но чтобы голод смел коснуться людей благородного происхождения, это уж простите! – воскликнул Артуа. – Впервые после того, как меня отняли от материнской груди, я вынужден довольствоваться столь скудной трапезой.

Обе принцессы жадно, как проголодавшиеся зверьки, смотрели на расставленные на столе яства, которые Артуа поносил с умыслом, желая дать почувствовать кузинам все убожество их теперешнего удела. На глаза Бланки навернулись слезы. Трое лучников, как зачарованные, не могли отвести взгляда от соблазнительной картины.

Толстый Гийом, раздобревший разве что на ржаной похлебке, обычно прислуживал коменданту во время трапезы, и потому он робко приблизился к столу с намерением нарезать хлеб.

– Не смей прикасаться к хлебу своими грязными ручищами! – заревел Артуа. – Без тебя нарежем. А ну, катитесь отсюда, пока я вас не вышвырнул!

Конечно, можно было позвать для услуг Лорме, но Робер свято чтил сон своего телохранителя, пожалуй, единственное, что чтил он на этом свете. Можно было также кликнуть кого-нибудь из конюших, но Артуа предпочитал действовать без свидетелей.

Когда лучники исчезли за дверью, он обратился к принцессам.

– Придется, видно, и мне понемножку привыкать к тюремной жизни, – сказал он тем шутливым тоном, каким и в наши дни говорят избалованные богатством люди, когда им приходится самим принести из кухни блюдо или вымыть тарелку. – Как знать, – добавил он, – возможно, в один прекрасный день вы, кузиночки, чего доброго, запрячете меня в тюрьму.

Он подвел Маргариту к единственному стулу.

– А мы с Бланкой посидим на скамье, – сказал он.

Затем разлил вино и, подняв чарку, обратился к Маргарите:

– Да здравствует королева!

– Не насмехайтесь надо мной, кузен, – умоляюще сказала Маргарита. – Это невеликодушно с вашей стороны.

– Я вовсе не насмехаюсь, и примите мои слова так, как их должно принять. На сей день, поскольку мне известно, вы еще королева, и я просто желаю вам долгой жизни.

Вслед за этими словами воцарилось молчание, ибо принцессы и их гость принялись за еду. Будь на месте Робера любой другой человек, он неминуемо почувствовал бы жалость при виде этих двух женщин, набросившихся на еду с жадностью уличных побирушек.

В первую минуту Маргарита и Бланка старались еще хранить за столом равнодушный вид, как то предписывает светский этикет; но голод оказался сильнее правил утонченного воспитания, и теперь они усердно работали челюстями и останавливались лишь затем, чтобы перевести дух между двумя глотками.

Артуа подцепил зайца на кончик кинжала и поднес к огню, чтобы разогреть жаркое. Поглощенный этим занятием, он, однако, краешком глаза поглядывал на своих кузин и еле сдерживал смех, рвущийся из его глотки: «А что, если взять да поставить миски с едой прямо на землю, ей-богу, они опустятся на четвереньки, все половицы вылижут».

Принцессы не только ели, но и пили. Пили вино из подвалов коменданта Берсюме, пили с таким видом, словно желали вознаградить себя за семь месяцев лишений, когда приходилось утолять жажду одной холодной водой. Щеки их разгорелись неестественным румянцем. «Они, пожалуй, еще разболеются, – думал Артуа, – и этот праздник, того и гляди, кончится для них желудочными коликами».

Но и сам он ел за целый легион. Недаром о его непомерном аппетите ходили легенды, и каждый кусок, который он непринужденно посылал себе в рот, обыкновенный человек смог бы проглотить, лишь разрезав предварительно на четыре части. Даже гусиные полотки ел он с костями, словно то была маленькая пичужка. Робер смиренно извинился перед дамами, что не рискует расправиться подобным манером с костями, оставшимися от зайчатины.

– Заячьи кости, – пояснил он, – слишком остры и могут прорвать человеку внутренности.

Когда голод был утолен, Робер взглянул Бланке в глаза и указал ей кивком головы на дверь. Та безропотно поднялась с места, хотя ноги отказывались ей служить, голова кружилась и мучительно хотелось одного – немедленно добраться до постели. Глядя на нее, Робер впервые за все свое пребывание в Шато-Гайаре ощутил какое-то почти человеческое чувство. «Если она сейчас попадет на холод, – подумал он, – непременно помрет от удара».

– У вас-то хоть тоже затопили? – спросил он.

– Да, спасибо, кузен, – отозвалась Бланка. – Наша жизнь…

Но ее слова прервала самая вульгарная икота.

– …наша жизнь действительно переменилась благодаря вам. Ах, я так вас люблю, кузен, так сильно люблю. Вы ведь скажете Карлу… ведь скажете, что я его люблю, пусть он простит меня, раз я его так люблю.