— Кстати, меня зовут Эдвард Медфорд.

Вымышленное имя выпорхнуло само собой, вопреки моему желанию быть правдивым. До чего нелепо! Я чуть не расхохотался. Но тут же понял, что Эдвард Медфорд и есть мое имя: что бы я ни сказал — раз уж сказал, — и есть правда. Как с литературой: процесс написания слов превращает их в истину.

— Можно предложить вам что-нибудь выпить?

— Да, я бы с удовольствием выпила еще, — ответила она. — Я пью виски с лимоном. Дома спиртного не оказалось, вот и пришла: пытаюсь одолеть простуду.

Когда я вернулся со стаканами, она подбрасывала угли в огонь, вытаскивая их щипцами из корзины. Поблагодарив за виски, она сказала:

— Меня зовут Люси Хейвен.

По ее улыбке я понял, что она хочет что-то добавить.

— Люси? — ободряюще переспросил я.

— Сегодня у меня день рожденья. День святой Лючии. Лючия — Люси. Так меня и зовут.

— Поздравляю.

— Только я не святая. — Она тихонько засмеялась.

Ей было, вероятно, около сорока или чуть больше, и держалась она очень достойно. Улыбалась слегка устало, с коротким глубоким вдохом. Независимая, бесстрашная и какая-то отдельная — если не одинокая. Мне нравилась ее разумная, по погоде, одежда: крепкие башмаки, вязаный шарф и толстое пальто. Меня она не боялась. Самодостаточная, откровенная женщина. Чертовски привлекательная.

Поговорили о тумане, о крошащихся под ногами утесах, о «Скрещенных ключах», о том, сколько миль отсюда до железнодорожной станции в Солбурне. Потом я спросил:

— И чем же тут занимаются на досуге?

— Я слушаю по вечерам радио или завожу граммофон. Вяжу.

Эти старомодные слова были проникнуты безмерным одиночеством — едва ли я встречал такое где-то еще на британском побережье.

— Еще я читаю.

Я опечалился и даже не пытался продолжить беседу. Сидел поглаживал бороду и почувствовал вдруг, что она смущена моим молчаньем.

— Конечно, тихая жизнь, однообразная. Но мне подходит. — Она наклонилась вперед и спросила: — Что означают буквы на вашем галстуке?

— Королевское географическое общество. Я всегда надеваю его в поход. Помогает блюсти нравственность.

Подцепив золотую эмблемку большим пальцем, я наклонился к Люси, чтобы она могла получше разглядеть буквы.

— Галстук — фаллический символ, — сказала она вдруг.

Мой галстук тут же опустился на прежнее место. Галстук?

— Это же очевидно, разве нет? — Она явно хотела, чтобы я высказался. — Я где-то читала, что галстуки вошли в моду только в шестнадцатом веке. Как раз когда устарели подкладные гульфики на панталонах.

Неужели такое можно произносить без улыбки? Но ее лицо не меняло выражения. Я же выпрямился, чтобы галстук не оттопыривался и не болтался. Даже разгладил его на рубашке.

— В таком случае борода тоже, — отважился я, — фаллический символ.

— Ваша — да.

Бороду я отрастил впервые в жизни. И теперь казался себе похожим на бобра, во всяком случае, лицо стало круглым и толстым. Но, услышав от Люси это потрясающее заявление, я почувствовал: вот она, победа, о которой я и не помышлял. Я-то никогда не хотел отращивать бороду, считал, что бороды в корне меняют личность, и мог привести тому много примеров. Однако Люси мою бороду явно одобряла.

— Некоторые пенисы тоже своего рода фаллосы, — произнес я.

— Вы ведь американец?

— Верно. Приехал сюда, чтобы затеряться.

— Самое место.

Мы выпили еще, потом еще и продолжали по-дружески болтать. Ее замечания были интересны и неожиданны. Ветер гулял по дымоходу и ворошил огонь в очаге. Ночь сгустилась, пасмурная и угрюмая, в харчевню так больше никто и не заглянул.

— Когда закрывается это заведение?

— В половине одиннадцатого. Но если мы уйдем раньше, хозяин, наверно, сразу закроет. Погода мерзкая.

— А если уйдем, то куда?

Она улыбнулась, внезапно и чудесно: лицо не просто поменяло выражение, на нем — в глазах, в изгибе губ — отразилась мысль о прекрасном.

— Мой дом совсем близко, — сказала она. — Можем еще выпить. Вы ведь так и не позволили мне вас угостить.

— Люси, сегодня же ваш день рождения.

Интересно, как закончится этот вечер? Я думал об этом почти с самого начала. Ответа пока не знал, но у меня появилась надежда. Не просто надежда усталого путника на кров, тепло и добрую сказку. Я надеялся на большее. Люси мне очень нравилась, и я был благодарен ей за опеку.

Когда мы уходили, хозяин куда-то отлучился. Оно и к лучшему. Меня обуяла глупая, вороватая робость, точно мы с Люси задумали побег. Одновременно я стыдился, что ухожу украдкой.

— Понавешали сорняков, — сказала она, проходя в дверь под пучком омелы.

Она вывела меня на узкую дорогу; туман клубился и оседал в мутноватом свете, который лился из украшенных рождественскими гирляндами окошек «Ключей».

Потом мы свернули на проселок, похожий на глубокую траншею. Несмотря на темноту, Люси шла уверенно; я же следовал за звуком ее шагов: под ногами похрустывала мокрая галька. Невидимая деревушка осталась позади. Мы шли к утесам. Снизу, из глубоких провалов меж скал, доносилось пенное уханье волн.

— Мне всегда кажется, будто там люди, — сказала она, вслушиваясь в жалобы волн.

— Вероятно, очень замерзшие, — заметил я.

— Очень мертвые, — отозвалась она и чуть погодя добавила: — Уже совсем близко.

Шаги ее мгновенно смолкли: теперь под ногами была не галька, а раскисшая от воды тропинка.

Замечание о мертвых людях меня немало озадачило, я все пытался угнаться за сменой ее настроений.

— Вот и пришли.

В трех-четырех оконцах тлел размытый туманом свет; благодаря ему я разглядел контуры домика, косую низкую крышу, кривоватые стены. Дыхание моря слышалось здесь явственно: волны бились о скалы прямо под нами, изнемогая от муки и тоски.

Дом стоял уединенно, совсем на отшибе. Я, пожалуй, побоялся бы жить здесь один. Но прийти сюда вдвоем с Люси Хейвен — дело совсем иное, уединенности дома это сообщало особую, волнующую прелесть. Мне вот-вот приоткроется чужая жизнь, и я войду. В этом одна из главных радостей путешественника: заглянуть, окунуться и двинуться дальше — словно на миг ступить из темноты в лужицу света.

— Я никогда не гашу электричество, — сказала Люси, отпирая дверь. — Терпеть не могу возвращаться в темный дом.

Пока мы шли сюда из «Скрещенных ключей», я забавлялся выдумкой, будто Люси Хейвен — ведьма или убийца. Мне виделось что-то зловещее и в истории миссис Пикеринг, и в случайном знакомстве с Люси. Она убила своего мужа, люди часто производят обманчивое впечатление, а потом внезапное приглашение в домик на скалах и эта реплика: Очень мертвые люди.