Посмеялась ли она, говоря: да, да, спасибо, что предупредили... Или содрогнулась от омерзения? Мне кажется, теперь, даже когда она лежит рядом со мной, она начеку. Не раскидывает больше руки и ноги. Мне кажется порой, что она не спит — просто лежит и выжидает. Но чем больше я думаю об этом, тем сильнее меня тянет к ней — желание во мне растет, становится невыносимым. У меня не жизнь теперь, а мука — кажется, даже предметы вокруг сместились и зажили своей жизнью: краски режут глаз, что было гладким — стало шершавым. На пыльных коврах и занавесях мне мерещатся юркие тени, какие-то фигуры мечутся по углам, проплывают над головой поверх пятен сырой известки.

Даже дядины книги стали другими, и это хуже всего. Мне казалось, они мертвые. Теперь же слова — как фигуры на стенах — восстают передо мной, исполненные смысла. С непривычки я путаюсь, начинаю запинаться. Не помню, где остановилась. Дядя визжит, хватает со стола медное пресс-папье и запускает в меня. Это подействовало, но ненадолго. Потому что однажды вечером он попросил меня почитать ему одну книжку... Ричард смотрит на меня сосредоточенно, приложив палец к губам, он оживился. Потому что автор текста повествует о том, как женщина может ублажить другую женщину, если та воспылала, а мужчины рядом нет.

«И она коснулась ее губами и углубила язык...»

— Вам нравится, Риверс? — спрашивает дядя.

— Признаюсь, да.

— Ну так и многим мужчинам нравится, хотя, боюсь, это не в моем вкусе. Но я рад, что вы заинтересовались. В моем Указателе сей предмет будет отражен в полном объеме. Читайте, Мод, читайте.

И я читаю. И помимо воли — и даже под пристальным взглядом Ричарда — замечаю, как слова всколыхнули меня. Я краснею, мне стыдно. Стыдно оттого, что то, что мне казалось сердечной тайной, уже распечатали, растиражировали — и все ради чего? — чтобы поставить на полку в дядиной библиотеке. Каждый вечер я выхожу из гостиной и иду наверх — медленно, не торопясь, аккуратно ставя туфельку на середину ступеньки. Если я все буду делать как положено, то все будет хорошо. Потом стою в темноте. Когда Сью приходит раздеть меня, я покорно отдаюсь на муки — как восковой манекен, над которым порхают равнодушные сноровистые пальцы портнихи.

Но даже и восковые куклы могут не выдержать и растаять от жарких рук, если их часто трогать. Приходит ночь, когда я не выдерживаю.

В последнее время мне часто снится что-то непонятное, что нельзя выразить словами, и я каждый раз просыпаюсь с ощущением страха — и желания. Она успокаивает меня. «Засыпайте скорее, пока сон не ушел», — говорит. И я засыпаю. А иногда нет. Иногда я встаю и начинаю ходить по комнате, пью капли. В ту ночь как раз я выпила успокоительного и пошла в постель, легла рядом с ней. Но вместо сонного оцепенения почувствовала нечто другое. Я вспомнила, что читала накануне дяде и Ричарду: всплыли отдельные слова, фразы, целые куски:

«...Коснулась губами и языком... берет мою руку... бедра, губы, язычок... прижимаясь влажным ртом... раскрыла лепестки моей маленькой... лепестки ее маленькой...»

Я не могла заставить их умолкнуть — фразы, теснясь, заполоняли меня. Я их почти что видела — они проступали из темноты, бледные страницы, испещренные мелкими строчками. Я закрыла ладонями лицо. Не знаю, как долго я так лежала. Но, наверное, я все-таки пошевелилась или вскрикнула, потому что, когда я отняла руки от лица, она тоже проснулась. Я почувствовала, что она смотрит на меня, хотя под пологом было темно.

— Засыпайте лучше, — говорит она, почти шепчет.

Мне вдруг неловко оттого, что ноги мои под рубашкой голые и есть там место, где они сходятся. Слова из книги все еще звенят у меня в ушах. Оттого, что она так близко, у меня по коже разливаются горячие волны.

— Я боюсь, — признаюсь я.

Она вздыхает. Зевнув, уже не шепчет, а говорит ласково:

— Чего же?

И трет глаза. Откидывает волосы со лба. Если бы это была другая девчонка, не Сью! Если бы это была Агнес! Любая другая девчонка, пусть даже из книги!

«Девицу ублажить нетрудно».

«Бедра, губы, язычок...»

— Как вы думаете, я хорошая? — спрашиваю.

— Хорошая, мисс?

Да, она так думает. Когда-то это радовало. Сейчас я чувствую, что это — западня. И говорю:

— Я думала... может, вы расскажете мне...

— О чем, мисс?

Расскажешь мне. О том, как тебя спасти. Как себя спасти. В комнате черно. «Бедра, губы...», «Девицу ублажить нетрудно».

— Я бы хотела знать, — говорю я, — что должна делать жена в первую брачную ночь.

И поначалу все просто. В конце концов, так это делается в дядюшкиных книгах: есть две девицы, одна знающая, другая невинная.

— Ну, он захочет, — медлит она, — поцеловать вас. Захочет обнять.

Это просто. Я говорю все, что полагается, а она — после короткой запинки — тоже отвечает по правилам. Слова укладываются обратно на пожелтевшие страницы. Как просто, оказывается...

Потом она приподнимается и прижимается к моему рту губами.

Я помню прикосновение сухих, бесстрастных губ джентльменов — к лайке перчатки, к щеке. Помню мучительный влажный поцелуй Ричарда, когда он держал меня и целовал мою ладонь, ее же губы прохладные, шелковистые: неловкие поначалу, они почти сразу теплеют, становятся влажными, притягивают. Ее волосы падают мне на лицо. Я ее не вижу, только чувствую. Ее вкус, ее запах. От нее пахнет сном. Я размыкаю губы, чтобы вздохнуть, а может, чтобы отстраниться, но она не отпускает меня, приникает всем ртом, и я чувствую ее влажный язык.

И тут я вздрагиваю. Потому что это как бередить рану, как дергать за больной нерв. Она отстраняется, но медленно и неохотно, как будто губы наши слились воедино и их трудно оторвать. Она нависает надо мной. Слышно, как сердце стучит у нее в груди, а я думаю, это мое. Но это ее сердце. Она дышит горячо и взволнованно. И я замечаю, что она тоже тихонько дрожит. И ее дрожь, ее возбуждение передается и мне.

— Чувствуете? — говорит она. Голос ее, в полной темноте, звучит так странно. — Чувствуете?

Я чувствую. Чувствую, как проваливаюсь во тьму, как падаю, как таю, словно капель, или как песок осыпается с выдернутой былинки. Но я не сухая, как песок. Влага. Текучая, как вода, как чернила.

Я тоже теперь дрожу.

— Не бойтесь, — говорит она, но голос ее пресекся.

Я придвигаюсь ближе, но и она тоже придвигается ближе, и тело мое само рвется ей навстречу. Она дрожит все сильнее. Оттого, что я рядом!

— Думайте о мистере Риверсе, — говорит она.

И я представляю себе взгляд Ричарда.

Она повторяет:

— Не бойтесь.

Но боится она сама. Голос у нее по-прежнему странный. Она снова меня целует. Потом подносит руку к моему лицу — касается нежными пальцами.