4. Гомогенизация пространства создает серьезные сложности для представления о конкретном месте. Если последнее есть местопребывание Бытия (как затем будут предполагать многие мыслители), то Становление включает пространственную политику, которая делает конкретное место подчиненным трансформациям пространства. Абсолютное пространство уступает относительному пространству, что и произошло. Именно в этот момент исходное напряжение между местом и пространством может превратиться в абсолютный антагонизм. Реорганизация пространства в демократических целях бросила вызов династической власти, укорененной в конкретном месте. «Срывание ворот, перекрытие крепостных рвов, возможность свободно прогуливаться в местах, куда раньше было запрещено заходить – присвоение того или иного пространства, которое нужно было открыть и куда нужно было ворваться, было первым наслаждением [Французской] революции». Кроме того, будучи «добропорядочными сыновьями Просвещения», пишет Мона Озуф, революционеры «рассматривали пространство и время как повод» сконструировать церемониальное пространство, которое было бы эквивалентом «времени Революции» [Ozouf, 1988, р. 126–137]. Однако подчинение этого проекта демократизации денежной власти и капиталу вело к коммодификации пространства и производству новых и при этом столь же репрессивных географических систем для вместилища власти (как это произошло в США).

5. Это возвращает нас к самой серьезной проблеме из всех перечисленных – тому факту, что пространство может быть завоевано только посредством производства пространства. Специфические пространства транспорта и коммуникаций, человеческой оседлости и занятости, легитимированные в рамках некой законной системы прав на пространства (пространства тела, земли, дома и т. д.), гарантирующей безопасность конкретного места и доступ к другим членам общества, – эти специфические пространства формируют устойчивую рамку, в которой должна разворачиваться динамика социального процесса. Попав в контекст накопления капитала, эта устойчивость пространственной организации превратилась в абсолютное противоречие. В результате силы капиталистического «созидательного разрушения» обрушиваются на географический ландшафт, пробуждая насильственные оппозиционные движения всевозможного толка.

Этот последний пункт существенно важен, чтобы гарантировать некоторое обобщение. Для практической реализации «уничтожения пространства посредством времени» необходимо не только производство специфического, устойчивого и неподвижного пространства – требуются еще и долгосрочные вложения в виде медленного оборотного времени (автоматизированные производства, роботы и т. д.), чтобы ускорить время оборачиваемости массы капиталов. Один из главных пока еще не описанных сюжетов в исторической географии капитализма – то, каким образом капитализм противостоит и периодически уступает этому клубку противоречий. Временно-пространственное сжатие оказывается признаком интенсивности сил, действующих в этом клубке противоречий, и кризисы перенакопления, равно как и кризисы культурных и политических форм, вполне могут быть в значительной степени связаны с подобными силами.

Мыслители Просвещения стремились к лучшему обществу. В силу этого им приходилось обращать внимание на рациональное упорядочение пространства и времени как необходимых условий для построения общества, которое гарантировало бы личные свободы и человеческое благосостояние. Данный проект означал реконструкцию пространств власти на радикально новых условиях, однако оказалось невозможным в точности установить, какими могли бы быть эти условия. Государственные, коммунитаристские и индивидуалистские идеи, точно так же как и соотносительное распоряжение временем, ставили принципиальные проблемы – классовые отношения, права на плоды собственного труда и накопление капитала. Однако общим для всех проектов Просвещения было относительно единое здравое представление об устройстве пространства и времени и о том, почему было важно их рациональное упорядочение. Эта общая основа отчасти зависела от массовой доступности настенных и наручных часов и от возможности распространять картографические знания с помощью более дешевых и более эффективных техник печати. В то же время она была основана на взаимосвязи между перспективизмом Возрождения и концепцией личности как конечного источника и вместилища социальной власти, пусть и поглошенной национальным государством как коллективной системой власти. Вполне определенный вклад в это ощущение общих целей сделали экономические условия европейского Просвещения. Возросшая конкуренция между государствами и прочими экономическими единицами вынуждала к рационализации и координации пространства и времени экономической деятельности – в рамках как национального пространства транспорта и коммуникаций, администрации и военной организации, так и более локализованных пространств частных владений и муниципалитетов. Все экономические единицы оказались в ловушке мира усиливающейся конкуренции, конечной ставкой в котором был экономический успех, измеряемый в столь милых для меркантилистов драгоценных металлах или персональным накоплением денег, богатства и власти, которое восхваляли либералы. Практическая рационализация пространства и времени на протяжении XVIII века – прогресс, отмеченный появлением Британского картографического управления или систематическим кадастровым картографированием во Франции в конце этого столетия, – формировала контекст, в котором мыслители Просвещения выдвигали свои проекты. Именно против этой концепции восстал второй великий поворот модернизма, состоявшийся после 1848 года.

Депрессию, которая, как метла, прошлась по Великобритании в 1846–1847 годах и быстро захлестнула весь тогдашний капиталистический мир, можно по праву рассматривать как первый однозначный кризис капиталистического перенакопления. Он нанес удар по уверенности буржуазии в своих силах и поставил под принципиальное сомнение ее представление об истории и географии. Экономические и политические кризисы не раз случались и до этого, но большинство из них можно было обоснованно связать с естественными катаклизмами (такими как недород) или войнами и другими геополитическими схватками. Но на сей раз ситуация была иной. Несмотря на плохие урожаи то там, то здесь, обвинить во всем Бога или природу было просто невозможно. К 1847–1848 годам капитализм достиг такой степени зрелости, что даже самый слепой апологет буржуазии мог догадаться, что некое отношение к происходящему имеют сложившееся состояние финансов, безудержные спекуляции и перепроизводство. Неизбежным результатом всего этого оказался внезапный паралич экономики, когда стоявшие бок о бок излишки капитала и труда явно были неспособны воссоединиться в прибыльном и полезном для общества альянсе.

Разумеется, объяснений этого кризиса было столько же, сколько и классовых позиций (не говоря о немалом количестве иных версий). Ремесленные рабочие от Парижа до Вены были склонны рассматривать его как неизбежный исход необузданного капиталистического развития, менявшего условия занятости, повышавшего уровень эксплуатации и разрушавшего традиционные трудовые навыки, тогда как прогрессивные круги буржуазии могли рассматривать его как порождение непокорного феодально-аристократического порядка, который отвергал ход прогресса. Феодалы и аристократы, в свою очередь, могли связывать все происходящее с подрывом традиционных ценностей и социальных иерархий со стороны материалистических ценностей и практик, которые были характерны как для рабочих, так и для агрессивного класса капиталистов и финансистов.