А тебе, Малин, предстоит сделать один визит.

Ты должна навестить саму себя. Может быть, взгляд в прошлое поведет вперед.

Или как ты думаешь, папа?

Я знаю, что ты никогда не забудешь меня.

Пока ты помнишь обо мне, я буду там, где вы.

Это тебя хоть немножко утешает?

Людей в доме нет, но когда Малин заглядывает в окно гостиной и видит разбросанные по комнате игрушки, ей слышатся крики детей, радостный смех, вой и плач при столкновении из-за пластмассовой машинки, мишки или рисовальной кисточки.

В доме, где она выросла, сейчас живет семья с маленькими детьми.

Она уговорила Зака и Карин поехать вперед, сказала, что хочет пройтись по кварталу в одиночестве, а потом приедет на такси. Но Карин ответила, что Зак может поехать с ней, и тот не стал возражать, к удивлению Малин.

— Хорошо, — просто сказал он.

Малин позвонила в дверь, хотя подозревала, что внутри никого нет, и сейчас обходит дом с обратной стороны. Трава выжжена, ее явно никто не поливал все лето, перила веранды облупились, дерево пересохло, его несколько лет не подкрашивали.

«Папе стало бы плохо, если бы он это увидел, — думает Малин. — Педант, господин Перфекционист, как называла его мама, считая, что сама она Миссис Совершенство».

Мама.

Почему она так и не смогла стать собой? По поводу квартиры на Тенерифе она сказала: «На самом деле надо было бы купить дом, но с садом и бассейном так много возни».

Живая изгородь отделяет соседский участок; там тоже обитает молодая семья, и Малин вспоминает, как одна гоняла мяч на газоне жаркими летними вечерами, а папа кричал на нее, чтобы она не попала мячом в яблони или черносмородиновые кусты. Как мама сидела в гамаке и пила холодное белое вино, глядя куда-то вдаль — с таким выражением лица, словно хотела бы быть где-то в другом месте.

Зима.

Снеговики и тайные тропинки меж сугробов, ночи и дни, полные бесконечной тьмы, раскрасневшиеся от мороза щеки, и ее драки с соседской Идой, которой она разбила нос до крови, а потом очень мучилась и сожалела об этом.

Молчание мамы и папы. Как они обходят друг друга, словно безмолвные змеи. У Малин возникает в животе странное ощущение, понимание: что-то не так, и это надо скрывать до последнего.

Что же я пропустила?

Почему я в последний раз так быстро свернула разговор с папой?

В этот момент она скучает по ним. Видит их перед квартирой на Тенерифе, где никогда не была, маму в цветастом платье, папу в тенниске и шортах, как они сидят и завтракают на веранде, обсуждают соседей и погоду, но никогда не говорят о ней или Туве.

Почему они так мало интересуются Туве?

Любовь по обязанности. По возможности минимальная любовь. «Ведь она — это вы! — хочет крикнуть Малин. — Вы!»

Чего я не вижу?

Снег становится водой.

Она поднимается на веранду, заглядывает в окно кухни и даже сквозь стекло слышит звук падающих из крана капель.

Кухонные шкафы новые, белые дверцы — «Фактум» из «ИКЕА» — блестят в полутьме. Слева столовая, почти такой же обеденный стол, какой был у них, деревянный, крашенный в белый цвет, а вокруг стулья с высокими спинками, тоже белые и неудобные.

Капающий кран.

Вода.

Все время эта вода.

Хлорированные бассейны, места для купания. Бессмысленные на первый взгляд движения девушек, подрабатывающих летом.

«Чего ты хочешь добиться при помощи воды? — думает Малин. — Ведь для тебя все это важно — вода, чистота».

Быстрыми шагами Малин удаляется от дома, спешит поскорее уйти от этого места.

— Что ты имеешь против меня, Закариас?

Карин Юханнисон нажимает на педаль газа, и Зак видит, как ее белая, украшенная кружевами юбка обтягивает бедра, как светлые волосы падают на чуть выдающиеся скулы.

— Я ничего против тебя не имею, — отвечает он.

— Мы так много работаем вместе, — продолжает Карин, — было бы куда проще, если бы мы ладили.

Зак смотрит через стекло машины, разглядывает деревья, начинающиеся по другую сторону от велосипедной дорожки, и задается вопросом: почему он инстинктивно недолюбливает Карин? Из-за ее состоятельности? Из-за уверенности в себе, которая бывает у людей, с детства привыкших жить на всем готовом? Или из-за ее пренебрежения к нему? В чем причина его плохого отношения? Женщина. Может, ему просто трудно смириться с тем, что она женщина, к тому же жутко привлекательная, и не соответствует привычному образу криминолога?

«Однако все это лишь мои предрассудки», — думает Зак. И вдруг его осеняет. Он понимает, что знал это с самой первой встречи с ней. Безнадежное притяжение создает отторжение. Если я не могу завоевать тебя, я всегда могу испортить тебе настроение, заставить почувствовать свою неполноценность, хотя это совершенно противоречит моим истинным желаниям.

— Я не знаю, — бормочет Зак.

— Чего ты не знаешь?

— Почему я был с тобой так нелюбезен. Но теперь с этим покончено.

Ассистента полиции Аронссон природа наградила огромным бюстом, который с трудом умещается под серой форменной рубашкой, и Малин знает, что эта ее особенность — постоянный предмет шуток среди коллег-мужчин. Но Аронссон — человек умный и настойчивый, не питающий никаких романтических иллюзий по поводу профессии полицейского.

Она кладет на стол Малин свои записи, и они с Заком подаются вперед на стульях, внимательно слушают ее доклад.

— Я собрала подробное досье на Стюре Фолькмана, как вы просили.

Лицо у Аронссон мягкое, неправильный прикус ее заметно портит — без него она могла бы быть очень мила.

— Он попал в Швецию из Финляндии во время войны, ребенком. Судя по всему, все его родные погибли у него на глазах — сгорели заживо в доме на Карельском перешейке. Попал в крестьянскую семью на севере Сконе, возле Энгельхольма. Закончил там ремесленное училище.

Аронссон делает вдох и продолжает:

— Со второй женой развелся в тысяча девятьсот восьмидесятом году. От этого брака родились две дочери. Одна из них покончила с собой в восемьдесят пятом году, расследование оказалось легким, это понятно из отчетов: ее нашли повешенной, а до того она в течение нескольких лет более-менее регулярно лечилась в психиатрической клинике.

Белые холодные руки на одеяле.

Прекрати, папа, прекрати, я ведь твоя дочь.

Вот так. Вот так.

Малин отгоняет от себя видение. Некоторых мужчин надо кастрировать и вешать за ноги на всеобщее обозрение.