— Почему ты… отсылаешь меня? — спросила тихо, сквозь всхлипывания. — Ты не можешь простить и потому напросился?..

Как ему было тяжело и нежелательно говорить на эту тему. Объяснять то, что он любит ее больше прежнего, было неуместным и противоестественным — кто говорит в его положении о любви? Об Афганистане она тоже не поймет, он и сам толком не мог объяснить, что позвало его туда: чувство интернационального долга — слишком выспренне и банально, желание испытать себя, на что способен — нескромно, жажда славы — и вовсе неубедительно. И все-таки надо было как-то объяснить Наталье, успокоить ее.

— А я больше вспоминаю нашу жизнь в Москве, отпуск на юге, — сказал он с укором. — Разве я дал повод усомниться в моей искренности?

— Нет, нет, прости. — Наталья взяла его почти беспомощную исхудало-жесткую руку. — Но не гони меня. — Слезы капнули на кисть, и она быстрым движением вытерла пальцы платком.

— Хорошо, — согласился Николай. — И об Афганистане. Да, я попросился туда. Почему? Считай это профессиональным долгом… И не казни себя, я тоже во многом виноват перед тобой…

Он очень устал. Голова тяжелела, туманилась, нить мыслей рвалась, и трудно было собрать слова во фразы; боль жгла теперь все тело — ни пошевелиться, ни кашлянуть. В горле начало точить, воздух будто с силой рвался наружу, а что-то его не пускало. И сестра куда-то пропала…

Воздух все-таки нашел щелку — Николай кашлянул, и все тело словно пронизало электрическим разрядом, из глаз посыпались искры.

— Ты еще и простыл, — Наталья растерянно и беспомощно стала шарить взглядом по тумбочке, по своей сумке, видимо, отыскивая лекарства.

— Пить, — еле выговорил Николай, борясь с очередным комком, застрявшим в горле.

Она открыла бутылку, но не решалась налить в стакан.

— Надо бы теплой…

— Ничего. — Он протянул руку, и она не в силах была отказать ему, хотя опасалась, что прохладный напиток может вызвать новый приступ кашля.

Николай выпил с жадностью, чувствуя, как спадает внутри жар. Но лишь на мгновение, словно на костер плеснули малой толикой воды, которая только раздразнила пламя, дала трещину в обуглившейся поверхности, и огонь забушевал еще остервенелее.

— Еще, — попросил Николай.

На лице Натальи было такое сострадание, словно ей больнее, чем ему, и вместе с жалостью к Николаю вернулись досада и злость — ее упрямство только усиливает боль и причиняет обоим душевные муки.

Наконец вернулась сестра.

— Сейчас Анатолий Сергеевич придет.

А пламя внутри разгоралось все сильнее, легкие вздымались, как мехи, плохо подающие воздух. И едва Николай делал вдох, тело сотрясал кашель.

Сестра побежала за чаем, а Наталья, налив в стакан соку, грела его руками, ожидая, когда кончится приступ и можно напоить мужа.

Вошел врач.

— Анестезин, быстро! — крикнул он вошедшей сестре. — И каталку!

«Значит, плохи твои дела, — подумал о себе Николай. — Неужели конец? Из-за такой пустяковой раны… Не паникуй, ты в хорошем госпитале, у хороших врачей. Наталью только зря вызвали…»

Куда они везут его?.. Эка, непонятливый — конечно же, в операционную… Но зачем давят на сердце — ранен-то он в плечо?..

А это совсем лишнее — на глаза разноцветные повязки… Теперь на рот… Ему и без того дышать трудно. «Что вы делаете?!» — хотел возмутиться он, но язык не повиновался.

Наталья сорвала повязку с глаз — он отчетливо увидел ее заплаканное лицо, — потом со рта. Он жадно глотнул воздух, но пожилой мужчина с большими, страшными руками снова накинул повязку. Где-то заиграла музыка. Что, реквием Моцарта или похоронный марш Шопена? Заснул он или начал бредить?.. Вот теперь музыки нет, только приглушенные мужские и женские голоса… Ну да, доктора и сестры. И еще чьи-то… Они знают свое дело, боли же почти не чувствуется. Вот только сердце зря они так сдавили и дышать ему почти не дают… Почему Наталья плачет?.. И Аленку, Аленку зря сюда привели — она напугаться может… Все-таки он бредит… Боли-то почти нет. И сердце успокаивается, затихает. Кажется, остановилось совсем… И пусть отдохнет. Главное, чтоб не болело…

— Кислород! Кислород! — кричит доктор. — Крови… Еще… Кодеин…

И пусть кричат себе. А ему спокойно, хорошо. Боль отпустила, голова прояснилась. Вот только волны тумана набегают… Но это не страшно… Ах, какое голубое небо! Просто прелесть! И солнце, большое, огненно-красное… Откуда туман?.. Или дым?.. И снова музыка, то звенящая, то траурная… Непонятные голоса: «Массаж…», «Шприц…». Где-то что-то жужжит, кусает в самое сердце, слабо, еле слышно. А сердце молчит. Трепыхается и затихает, как заглохший в небе двигатель…

Не чувствуется ни рук, ни ног. И вообще… Только голова… Туман сгущается, плотнеет, куда-то все плывет, подхватывает его и несет, несет…

5

Николая похоронили в Тарбогане, на краю аэродрома, на небольшом кладбище летчиков в одной могиле с Мальцевым — вместе летали, вместе погибли и вместе спать им вечным, непробудным сном. Ранними утрами их могила оглушается громовыми раскатами. Железные птицы, взмывая ввысь, делают здесь первый разворот, словно приветствуют героев поклоном.

На похороны приезжали родители Николая, и Наталью поразило, как мгновенно состарило и согнуло их горе. Они почти не плакали, видно, выплакали слезы, когда получили телеграмму и пока ехали; отец все время сморкался в платочек, словно простуженный, а мать, придерживаясь за его руку, постанывала и беззвучно шевелила губами. Прилетели из Кызыл-Буруна и Валентин с Мариной, летчики из отряда, служившие с Николаем, и те, которых он учил. Многие не сдерживали слез. А Наталья словно задеревенела. Поначалу она не верила в происшедшее, успокаивала себя, что это кошмарный сон и она скоро проснется. Но сон не проходил, и Николай к ней не возвращался.

Потом был панический страх: как быть без Николая, что делать, мысли о своей вине перед ним; потом сетования на судьбу, на людей, пославших мужа на смерть, не защитивших его, не спасших от пустяковой раны. И наконец, ею овладело безразличие ко всему, словно нет никого и ничего вокруг живого. И сама она не живая, одна видимость, непонятно зачем существующая. И движения людей, их действия, разговоры — все это мираж, воображение, нереальное бытие, которое должно вот-вот кончиться. Она слушала всех, отвечала, тоже что-то делала; ела, пила, когда принуждали ее к этому, у самой же ни желаний, ни аппетита не было.

Аленку забрали дед с бабкой, уговаривали и ее поехать с ними; наверное, она согласилась бы, если бы не Марина.

— Надо оформить пенсию на Аленку, — напомнила подруга, — и самой решить, как дальше жить…

Марина осталась на несколько дней и ухаживала за ней, как за ребенком: кормила, возила в военкомат, к нотариусу, а вечером втолковывала, что жизнь есть жизнь и опускать руки нельзя, что надо подумать об Аленке, решить, где жить и работать.