— Я?

— Хороший вопрос. Очень хороший. Ты, по всей очевидности, никуда не годен. Но вероятно, у тебя есть качества, благодаря которым можешь быть полезен.

— Например?

— Деньги.

— Прошу прощения?

— Деньги, — устало повторил он, глядя в окно, точно смотрел, как мимо проходит золотой век. — Все в мире теперь обратимо в деньги. Власть и влияние, мир и война. Раньше они определялись единственно числом людей, которые ты мог вывести навстречу врагу. Теперь все зависит от конвертируемости твоей валюты, ее репутации у банкиров. Это кое-что, в чем я не смыслю, а ты разбираешься.

Он улыбнулся, и улыбка вышла не слишком счастливая.

— Мир изменился. В Америке, лет тридцать назад. Наверное, нам следовало бы это разглядеть, но нет. Та война была выиграна или проиграна не благодаря храбрости, или умению, или числу людей, но благодаря заводам и золоту. Это была война промышленности против фермеров, рот против всадников. У проигравшего было меньше ресурсов, меньше возможностей изыскивать средства для ведения войны. А те, кого мы считали друзьями, бросили нас ради торговли с более богатой стороной.

— Мы?

Он пропустил вопрос мимо ушей.

— И то, что впервые испробовали там, тем более проявятся здесь в следующий раз.

— Вы считаете, здесь будет война?

— Уверен. Не может не быть. Если думаешь, что все будет как прежде, то не станешь трудиться это предотвратить. В следующий раз сражаться будут не армии, а экономики. Бесконечное противостояние золотохранилищ, пока все не истощатся. Страны Европы будут воевать до тех пор, пока больше не смогут себе этого позволить.

— Думаю, многих в Сити это уже тревожит.

— Но над ними возобладают те, кто на войне наживутся. Виккерсы, Круппы, Шнейдеры. Люди вроде Джона Стоуна с его оружием. Банкиры, их кредитующие, инвесторы, получающие свои пятнадцать процентов дивидендов. Вопрос войны и мира будет решать движение капитала.

— А при чем тут я?

— Ты этот мир понимаешь, я нет. И не хочу.

— Вы говорите «наш» и «мы» и имеете в виду две разные страны.

Он кивнул.

— Я человек без страны. Не француз, не англичанин, даже не американец, хотя когда-то был им. Я работаю по найму и предоставляю качественные услуги.

Я задумался. Я сомневался, что мне нравится этот человек, зовущий себя Лефевром, и я определенно ему не доверял, но в нем было что-то, что невозможно было игнорировать. Он умел отдавать приказы, и подчиняться им было комфортно. Но я был совсем не уверен, разумно ли это.

— А если кто-то предложит больше?

— Тогда я рассмотрю предложение. Люди без дома должны заботиться о себе, потому что не могут черпать утешение в патриотизме. Однажды я это сделал и больше ошибки не повторю. Но я не наемник. Качественные услуги предполагают лояльность. И мои хозяева — и твои, как сейчас кажется, тоже — мне платят.

Я откинулся на сиденье и, как он, стал смотреть на проплывающий за окном пейзаж. Поезд шел теперь быстро, и город давно остался позади. Мы направлялись на восток — в Мец, так, во всяком случае, следовало из указателя на станции.

Но если Лефевр видел, как исчезают миры, я, пока неостановимо двигался в неизвестность, улавливал иную аналогию. Почему я так легко поддался его приказам? Дело обстояло просто: я скучал и жаждал чего-то иного. Я даже готов был отказаться от места в банке, которое находил утомительным. Я рожден, чтобы договариваться о дисконтах для североамериканских железных дорог? Моим вкладом в судьбы человечества суждено стать купону на три и восемь процентов по облигациям акционерного общества «Лидский водопровод»? Мальчиком я никогда не мечтал о приключениях: в отличие от моих товарищей мое воображение не полнилось тем, как я бодрым шагом иду во главе (бесконечно преданных мне) солдат на опасную битву и выхожу победителем благодаря собственным доблести и мужеству. Но я мечтал о чем-то, а от неоформившейся мечты отказаться гораздо труднее, поскольку ее нельзя разоблачить как пустое ребячество.

Лефевр в своей запущенной комнатенке, Лефевр, чувствующий себя как рыба в воде среди мошенников и негодяев, Лефевр со своей (такой легкой) метаморфозой в джентльмена, затронул во мне некую струну. Не поймите меня превратно. Безрассудство мне несвойственно. Думаю, никто, выросший в семье, подобной моей, никогда не был бы так глуп, чтобы рисковать без необходимости. Я — к тому же с самым малых лет — знал, сколь хрупко основание, удерживающее респектабельных от падения в пропасть. Начало болезни, неудача на бирже, несчастный случай, глупая ошибка, и все может пойти прахом. Хотя наниматели достаточно хорошо мне платили, я никогда не транжирил деньги и свои накопления лелеял с осторожностью и заботой. Я легко мог предвидеть время, когда они понадобились бы.

А потому меня тем более заинтересовал человек вроде Лефевра, который при всем его естественном желании выжить явно относился к жизни совершенно иначе. Не для него осторожность респектабельности, не для него страх перед нищетой или жажда комфорта. Он был словно другой породы, хотя я и не мог сказать, выше она или ниже моей. Разумное мое «я» предостерегало, мол, моя дорога более ответственная, мол, я лучше подхожу для среды и эпохи, в которой живу. Но другое мое «я» манили как раз безответственность, безрассудство пути Лефевра. Такова была противоречивость моей натуры, которую, казалось, Генри Уилкинсон заметил и решил использовать. Человек, более довольный своими видами на будущее, никогда бы не очутился в том поезде.

Странная штука — память. Я помню почти каждую минуту той бесконечной поездки: плоский пейзаж, остановки, чтобы высадить и забрать пассажиров, тянущиеся мимо виноградники и поля пшеницы, вагонный запах, ленч в вагоне-ресторане, натянутые разговоры. А вот последовавшее затем вспоминается лишь с усилием. Не в том дело, что я забыл, но в том, что думаю я об этом отвлеченно, тогда как воспоминание о поездке уносит меня в прошлое, словно я все еще в том купе.

А ведь то, что произошло после того, как мы сошли с поезда, по обычным меркам, было много интереснее. Лефевр (до более уместного момента я буду звать его так) начал обучать меня искусству выживания в самом прямом смысле этого слова. И если я так никогда и не овладел всеми его премудростями, то потому, что даже в самых отчаянных моих мечтах и кошмарах не мог вообразить себе, что они могут мне пригодиться. Он отвез меня в Нанси, тогда прифронтовой городок, стоявший много ближе к немецкой границе, чем ему хотелось бы. А потому, как сказал Лефевр, он хорошая отправная точка для всего, что нам надо сделать.

Граница тогда охранялась не так надежно, но области по обе ее стороны кишели солдатами, поскольку повсеместно предполагалось, что следующий акт извечного конфликта между Францией и Германией начнется здесь. Но когда? Как? Это будет взвешенная политика, принятая в верхах той или иной стороны, или досадная случайность, несколько слов, сказанных сгоряча, ответное оскорбление, потасовка, несколько выстрелов — а потом целые армии на марше, генералы и политики тянутся следом, отчаянно силясь овладеть ситуацией, вышедшей из-под контроля.