те упали, когда рядом никого нет. Они платят дурным мальчишкам, чтобы те забирались в дом, гремели каминными принадлежностями и ломали мебель. Но иногда эти бессовестные люди получают больше, чем ожидали. Шторы, к которым они не прикасались, все равно падают, когда рядом никого нет; каминные принадлежности громыхают, когда дурные мальчишки спят в своих постелях. В конце концов эти бессовестные люди начинают бояться, что у них появились помощники, которых они не нанимали.

В комнате наступило молчание.

– Ладно-ладно, – сказал кузен Джок, а потом обиженным, требовательным тоном спросил: – Мой сэндвич. Помню, тут было много разговоров о том, чтобы сделать мне сэндвич?

– Вот он, папа, – ответила Розамунда.

– Ветчина ужасно толстая.

– В другом сэндвиче она тонкая, папа.

– Толстая или тонкая, сомневаюсь, что мои вставные челюсти с ней справятся, – пожаловался кузен Джок. – Нет ничего хуже, чем плохо подогнанные вставные челюсти. Они перекатываются, что твой корабль на волнах, и если б я рассказал вам, что я нашел под ними ночью…

Мы испугались, что он вытащит их, чтобы продемонстрировать их изъяны, но в тот самый момент вернулся Ричард Куин с бутылкой пива и стаканом.

– У старика нашлась лишняя бутылка, – сказал он. – Но он как раз ужинал, и у него было пиво, и он дал мне попробовать, и оно оказалось ужасно противным, почему вы его любите?

Он выглядел очень красивым, когда наполнял стакан; его кожа раскраснелась от спешки, а черты брезгливо заострились. Кузен Джок посмотрел на него, и к нему тоже вернулась красота. С лица его исчезла ухмылка, и он снова стал походить на юного поэта, жившего на заре великой романтической эпохи.

– Ты, паренек, кажись, и сам умеешь играть на флейте? – спросил он.

К нашему изумлению, Ричард Куин ответил:

– Нисколько.

Кузен Джок открыл было рот, чтобы возразить, что ему не раз говорили обратное, но снова его закрыл. Он понял, что Ричард Куин ведет собственную игру, что он дерзит и делает это так, чтобы его дерзость заметили. Наконец кузен Джок медленно и без намека на комический акцент произнес:

– Нет? Значит, я ошибся. Но я играю на флейте. Я сыграю вам прямо сейчас.

Он встал и помедлил мгновение. Он был выше, чем нам казалось; когда он протянул свою длинную изящную руку и погасил свет в газовой люстре, то выглядел очень высоким. Пока калильные сетки розовели, утрачивая белизну, он сходил в прихожую и принес свою флейту. В его отсутствие мы молчали. Мамин взгляд обратился к окнам, которые так и остались незашторенными, хотя уже стемнело. На лужайке лежал прямоугольник света, а значит, папа работал в кабинете. Констанция сохраняла свое обычное монументальное спокойствие, но Розамунда подошла, села у ее ног и запрокинула голову, так что ее золотистые волосы легли на колени ее матери; я уже не раз замечала, как она делает так, когда думает, что ее мать грустит, это было своего рода проявлением ласки. Кузен Джок тихо, словно призрак, вернулся в комнату и встал у камина. Мы не видели в сумраке ничего, кроме его светлых волос и белой рубашки.

Высокая нота флейты подобна крику сычонка в летней ночи. Удивительно, что звуки флейты кажутся такими простыми и естественными и так тонко действуют на слушателя, что тот еще невероятно долго хранит в себе ее голос, и при этом флейта с готовностью повинуется пальцам, языку и дыханию музыканта, что делает ее одним из самых проворных инструментов. В прошлый раз, когда я слушала кузена Джока, мне показалось, что он играет слишком безупречно; он словно бы продал душу дьяволу за исполнительское мастерство и потому, само собой, играл без души. Но сейчас его игра в полной мере передавала тройную загадку выбранной им мелодии – знаменитого соло на флейте из «Орфея» Глюка, а также известных вариаций этой композиции. Отрывок совершенный, словно чистый звук; одни только интонации вызывают восторг. Кроме того, он идеально описывает то, что происходит с Орфеем и Эвридикой в этой части оперы. Музыка точно выражает переживания любого, кто испытал глубокое горе, которое можно обуздать, сохраняя здравомыслие, но нельзя изменить, даже если в будущем удастся справиться с его последствиями. Глюк описал то, что наполняло сердце моей матери, когда она смотрела в окно на темный сад и видела на лужайке квадрат света. Он описал чувство, которое, вероятно, возникло в крепком и словно высеченном из мрамора теле Констанции, когда этот гротескный человек нарушил ее покой. Еще одним парадоксом было то, что он же теперь восстанавливал его живительной музыкой Глюка.

Когда кузен Джок закончил, мы остались молча сидеть в темноте. Так что для меня стало полной неожиданностью, когда мама с крайним раздражением воскликнула:

– Джок, никто не смог бы так сыграть на флейте с плохо подогнанными вставными челюстями! Я вообще не верю, что ты носишь зубные протезы.

– Насколько я знаю, он их и не носит, – сказала Констанция.

– Еще бы, ведь он так молодо выглядит для своего возраста, – рассерженно продолжала мама. – Джок, неужели тебе обязательно паясничать? Миссис О’Шонесси! Эта манера говорить по-шотландски! Когда ты так играешь на флейте!.. Почему тебе непременно нужно все портить?

Он ответил с акцентом, но не большим, чем у нее самой:

– Жизнь так ужасна. Не остается ничего иного, кроме как низводить ее до бессмыслицы.

– Ужасна? – удивленно переспросила мама.

– Что проку в музыке, если в мире существует рак? – спросил он.

Из темноты донесся серьезный, звенящий, словно от слез, голос:

– Что может рак в мире, где есть столько музыки?

Я знала, что этот смелый ответ обескуражил маму, Мэри и Ричарда Куина не меньше, чем меня, потому что дал его не кто иной, как Корделия, которая понятия не имела, что такое музыка. Казалось, будто кузен Джок зашел недостаточно далеко, будто жизнь низводит до бессмыслицы саму себя.

– Ричард Куин, зажги, пожалуйста, газ, – попросила мама, и внезапно все мы оказались на виду, моргая от яркого света, все еще удовлетворенные и пораженные прекрасной музыкой, которую только что слышали, и озадаченные последовавшим за ней разговором.

Мама нежно посмотрела на Корделию и сказала:

– Мы должны позволить несчастным, страдающим от рака, решить для себя этот вопрос самим, дай бог, чтобы всех нас миновала сия чаша. – Потом она перевела взгляд на кузена Джока, который вернулся на свой стул и сидел, спрятав лицо в ладонях. – Полно, Джок! – сказала она. Разумеется, теперь она была настроена дружелюбно, ведь человека, так играющего на флейте, невозможно ненавидеть, каким бы он ни был. – Мы все любим тебя, когда ты ведешь себя благоразумно. И с сегодняшнего дня ты можешь просить моих детей о чем угодно. Никто из них до конца жизни не забудет твою игру. Пей свое пиво, ешь свой сэндвич.

– О, спасибо, моя дорогая, но я ничего не хочу, – ответил он, не отрывая ладоней от лица. – Я теперь никогда ничего не хочу. Я не выношу этот безобразный мир, в котором мы живем.

– Хочешь, чтобы мы вернулись с тобой? – спросила Констанция.

– Я был бы очень благодарен, – робко ответил кузен Джок. – Я на это надеялся. На улице ждет брогам.

– Дорогой, нам нужно собраться, это недолго, – сказала Констанция.

– Да благословит вас Бог, – произнес кузен Джок.

– Возможно, ты предпочел бы что-то посытнее, чем сэндвич с ветчиной? – спросила мама. – Мы могли бы разогреть суп. Полагаю, ты не ел весь день. О, почему ты не стал профессиональным флейтистом?

– Мама, я сама соберу наши вещи, – сказала Розамунда. – Мы взяли с собой не так уж много одежды. У нас не так много того, что можно было брать с собой.

Я тоже пошла наверх, чтобы ей помочь. Я была так пьяна музыкой Глюка, что совершенно забыла о нашей размолвке на кухне. Теперь