Вслед за нашими кораблями следовали еще два металлических, один из них был огромных размеров. Я ранее не видел подобных кораблей. Я снова начал молиться Мадонне, уже своими словами: «Пречистая Дева, сделай так, чтобы эти русские нас не заметили!»

На этот раз, похоже, Мадонна услышала нашу молитву, и все русские корабли проследовали мимо нас. И когда они исчезли за горизонтом, я распорядился поднять паруса, и наша «Прекрасная эльзаска» потихоньку заковыляла на запад.

Пройдя две мили, мы увидели нечто, качающееся на волнах, и это нечто было очень похоже на человека. Я приказал спустить шлюпку, и вскоре к нам на борт доставили труп того самого поляка, который только позавчера принес нам страшную весть о поражениях при Бомарзунде и Мякилуото. Я сначала подумал, что его убили русские. Но присмотревшись, увидел, что в спине его торчала наваха. Как я слышал, русские не употребляют такое оружие. А вот на нашей эскадре многие матросы таскали с собой эти страшные складные ножи. И не только таскали, но и довольно лихо умели ими орудовать. Видимо, поляк был убит нашими «рыцарями плаща и кинжала» за то, что слишком много знал и мог рассказать русским некоторые вещи, которые их не касались.

Я приказал завернуть его труп в старый парус, привязать к ногам пушечное ядро и, после краткой молитвы, выбросить в море – все-таки он тоже человек, пусть и не самый приятный в общении. После этого корабль побежал дальше. И вскоре не стало видно земли ни на севере, ни на юге. Адьё, негостеприимная Россия!

И даже когда небо заволокло тучами, а ветер усилился и подул уже с северо-запада, я был счастлив, как ребенок, только что получивший тот самый подарок на Рождество, о котором он мечтал весь год. Я встал на колени и возблагодарил Мадонну за ее безграничную милость.

Я наблюдал, как к причалу подошел катер, из которого выбралось с десяток человек в форме. Последним из катера выкарабкался высокий парень в цивильном костюмчике с вещевой сумкой и двумя рюкзаками.

– Господин Домбровский, приветствую вас! – улыбнулся я журналисту.

Вообще-то я журналюг не очень жалую, и не только из-за того, что я о них знаю в силу специфики моей службы. Началось все это в далеком детстве, когда рядом с нами проживал один известный в то время журналист. Однажды я возвращался с тренировки по самбо, когда увидел в нашем дворе «мерседес» с открытым окном. Хотя в Москве их уже было немало, но у нашего дома это было равносильно появлению НЛО, и я подошел поближе и увидел, что в машине сидели двое. Любопытство пересилило, и я, стараясь ступать как можно тише, спрятался за кустом. Я услышал голос нашего соседа:

– Такие вот у нас расценки, Тигран Вазгенович. Хотите – сделаем вас меценатом, хотите – поборником возрождения российской промышленности, хотите – радетелем о судьбах ваших сотрудников. Да так все сделаем, что «архангельский мужик» по сравнению с вами покажется карликом…

На что голос с сильным кавказским акцентом ответил:

– Падумаю, дарагой, и дам тэбэ знать.

Когда я рассказал об этом отцу, тот – единственный раз в моей жизни и в моем присутствии – пробормотал нечто, что можно было расценить как непечатное слово.

До начала девяностых он работал в некоем КБ при заводе, который каким-то образом сумел приватизировать сей Тигран Вазгенович. Вскоре не стало завода – на его территории появился новый вещевой рынок, – ну и, соответственно, исчез на время и КБ. Сотрудники же обеих организаций в мгновение ока оказались на улице. Мой отец превратился из конструктора в репетитора для детей богатеньких буратин, а каждое лето проводил в Германии, зарабатывая евро и доллары игрой на гитаре. Такое вот радение о судьбах сотрудников и возрождение российской промышленности. Зато серия статей в одной из популярных тогда газет за подписью нашего соседа могла быть сравнима с житиями святых.

При новом президенте КБ восстало из пепла, аки птица феникс, и одним из первых туда вернулся мой родитель, хотя репетиторствовать он продолжал и далее – слишком уж хорошая у него была репутация среди новых русских мамаш.

Казалось бы, власть переменилась, и журналистам девяностых пора было «скидавать сапоги». Тем не менее в своих газетах они и далее ничтоже сумняшеся отрабатывали гранты, пусть уже не Тиграна Вазгеновича, неожиданно закончившего свой жизненный путь вскоре после тех самых статей от пули неизвестного киллера, а вполне солидных западных фондов. И даже про Пятидневную войну то, что писал наш уже бывший сосед и его коллеги по щелкоперству, иначе как клеветой назвать было трудно.

Но именно на той самой войне я познакомился с двумя журналистами, которых действительно зауважал. Это были Саша Коц и Юра Черников, с которым я с тех пор дружил, насколько это было возможно при моей профессии. И когда Юра мне сказал пару дней назад, что Ник Домбровский – действительно хороший мужик, хоть и пиндос, я поверил им. Кто-кто, а уж Юра в людях разбирается хорошо, по крайней мере, если они мужского пола. Только зачем он держит эту стерву Лизоньку Бирюкову, я не знаю – впрочем, на мой вопрос о ней он в свое время сказал, что она – член его команды, и он своих не предает.

Тут я не выдержал и сказал Юре, что она не член, а другой орган, и что она-то при первой же возможности предаст его, даже не задумываясь.

А еще я обратил внимание, что морда лица этого самого Ника кого-то мне напоминает. У меня профессиональная память на лица, и я мог поклясться, что самого его впервые увидел лишь в девятнадцатом веке, простите уж за каламбур. И наблюдая за его походкой и манерой держаться, я неожиданно вспомнил.

Дело было все в тех же девяностых. Однажды к нам в гости пришел человек, одетый совсем не по-нашему. Отец открыл дверь и бросился ему на шею:

– Макс, дружище, заходи! Вот, познакомься, моя жена Лена, а вот это мой сынуля, Женя. Предвосхищая твой вопрос, скажу, что младшие у бабушки.

Тот троекратно поцеловал маму, пожал мне по-взрослому руку, после чего прошел за обеденный стол, по дороге туда сунув мне пакет и подмигнув:

– Посмотри, если что не понятно – покажу.

В пакете были детский компьютер, несколько книг с картинками на английском языке, одежда и еще кое-какие мелочи. Дядя Макс мне определенно понравился, тем более что папа не раз про него рассказывал.

Они дружили с раннего детства, и их даже называли Макс-большой и Макс-маленький, сиречь мой папа. А потом дядя Макс уехал в Америку, месяца за два до того, как папа познакомился с мамой.

Весь вечер я слушал, как дядя Макс рассказывает о своей жизни там, в той самой стране, которую мы все тогда считали раем на земле.

– Знаешь, я бы не уехал тогда. Но вот впервые в жизни еду я на конференцию в загранку, и мне сразу, как по команде, несколько университетов наперебой предлагают работу. Я им говорю, мол, никогда, я патриот своей родины. Возвращаюсь сюда и узнаю, что мой проект прикрыли, пока я там был, и что работы для меня, в общем, нет. Мол, ищи сам… Я тогда позвонил в Америку и спрашиваю – ваше предложение все еще в силе? Они: да, приезжай, все оформим. И тогда я уехал, да не один, а с семьей. Но все равно жалею, что уехал. Тут моя родина, тут я родился…