Держу.

– …Миф об изгнании из рая проехался по моей жизни асфальтовым катком. Меня натурально вырастили в раю (как потом выяснилось, мне-то казалось, это просто норма). Так вот, в раю у нас были тучные стада крокусов. Толпами по весне цвели.

Потом меня из этого рая увезли. С тех пор я знаю, что из рая запросто вылетают и без вины, жрать всякие запретные плоды совершенно не обязательно, достаточно влипнуть в соответствующий миф.

– Почему я до сих пор на полном серьезе называю «раем» окраину Берлина первой половины семидесятых, открытый военный городок, вернее, микрорайон в Карлсхорсте, более-менее густо населенный семьями прапорщиков, старшин, мелких посольских чинов, монгольскими дипломатами и одинокими вольнонаемными вперемешку с гэдээровскими немцами – закономерный вопрос. Легко принять такую позицию за излишне эмоциональную идеализацию своего сраного детства, однако дело не в сентиментальности, которой во мне вовсе нет (изгнанные из рая или быстро от нее избавляются, или ломаются под тяжестью этого груза).

– Состоятельность любого общества (включая малые закрытые сообщества вроде нашего микрорайона) определяется ценной всякой отдельно взятой человеческой жизни – по умолчанию, без учета личных достоинств и персональных заслуг. Чем выше эта цена (фиксированная, прошитая на подкорке у каждого), тем совершенней общество, вот и все.

– Конкретно у нас все так удачно сложилось, что наше микросообщество было приближено к райскому совершенству, насколько это вообще возможно. Отчасти потому, что наши родители (и все остальные взрослые) были, по большей части, простыми людьми (напоминаю: прапорщики, старшины, вольнонаемные, не офицерье) без особых способностей и амбиций. И все равно попали на несколько лет ВЗАГРАНИЦУ. Для советского человека круче было только полететь в космос. Все эти люди вполне осознавали, что переживают прямо сейчас самые счастливые дни своей жизни. И высоко ценили членов своих семей, сослуживцев, знакомых и просто соседей как свидетелей происходящего с ними чуда. Это создавало удивительную атмосферу. Достаточно, наверное, сказать, что мне только в девять лет (со слов одноклассницы, дочки офицера, не из нашего района, а из закрытого городка) стало известно, что некоторые взрослые бьют детей. Это была удивительная, шокирующая новость. Как такое может быть?!

Другой момент – окружающие гэдээровские немцы по понятным причинам были заинтересованы, чтобы со всеми нами никогда ничего плохого не случилось. Ровно в том же были заинтересованы полицаи, охранявшие находившееся поблизости монгольское посольство и дом посла. Я часто всем рассказываю про дяденьку-полицая, который чинил наши игрушки и держал в будке пластырь на тот случай, если мы разобьем коленки. Рассказываю и себе не верю, звучит, как феерический бред. Но добрый дяденька-полицай действительно был. И толпы немецких пенсионеров, всегда готовых угостить конфетой и подарить цветок из своего сада. И соседи-соседки, возившиеся со всеми детьми, как со своими и кормившие всех подряд, не разбираясь, кто тут чей. Все они были. И их поведение было нормой, а не чудом. Поэтому сейчас, оглядываясь назад, я и говорю, что меня вырастили в раю.

– Меня вырастили в раю, а потом внезапно привезли в СССР, где ценность человеческой жизни была… ну, какая была. Вы все в этом выросли, даже те, кто гораздо младше, в этом смысле на постсоветском пространстве мало что принципиально изменилось (на разных участках его по-разному, но, с моей точки зрения, это настолько незначительные нюансы, что лень в них вникать). Вот поэтому (в первую очередь, поэтому) я, с вашей точки зрения, такой странный персонаж. Для кого-то очень привлекательный, для кого-то отталкивающий. Для людей, выросших на постсоветстком пространстве, я – инопланетянин. Существо из другого мира. У нас фундаменты разные, и это проявляется во всем.

(Для западных европейцев я, собственно, тоже инопланетянин, но контраст меньше, у них базовая ценность человеческой жизни в годы их детства вполне ничего была. Впрочем, разница все равно велика: искусственная среда есть искусственная среда.)

– …Выжить среди вас было, извините за откровенность, почти невозможно. И до сих пор не то чтобы так уж легко. Потому что люди, для которых ценность человеческой жизни по умолчанию ниже, по умолчанию же более хищные. И более, скажем так, осторожные, хотя мне, конечно, хочется написать: «трусло». Но это несправедливо – обзывать людей только потому, что мне трудно и скучно (базово скучно) среди них жить.

Выжить среди этого вашего осторожного людоедства мне удалось, как я сейчас вижу, исключительно из вредности. Я не люблю проигрывать, а не выжить среди вас = проиграть. Ну и плюс несколько раз фантастически везло. Как будто на небесах кто-то на меня поставил и теперь иногда жульничает, потому что тоже не любит проигрывать. Спасибо ему.

– Ну и еще такой момент. Сердце изгнанного из рая изгнано оттуда навсегда (и навсегда разбито). Но рай на то и рай, чтобы всюду следовать за изгнанником. В каком-то смысле, всякий такой изгнанник – сам себе рай. Иногда (ненадолго) даже другим, если у него очень много сил. Поэтому нас (всех, по чьей жизни проехался этот долбаный миф об изгнании) любят больше, чем мы того заслуживаем. Мы, сами того не желая (а часто желая противоположного, изгнанные из рая обычно не любят нравиться) самим фактом своего существования обещаем то, чего никогда не дадим.

– Мы совсем далеко ушли от крокусов (но еще к ним вернемся), просто если уж речь зашла, не могу не высказать наболевшее с большой буквы Ны. Чем ниже ценность человеческой жизни в обществе, сформировавшем человека, тем сильней в нем (человеке) потребность утверждать свою персональную ценность любым доступным способом. Чтобы не убили и не съели (или хотя бы убили и съели не раньше, чем всех остальных). Понятно, что бороться с этим практически невозможно, потому что у большинства оно происходит неосознанно, инстинктивно. А способов утверждать свою ценность такое великое множество, что симптоматику описывать задолбаешься.

Я (инстинктивно же, просто я свои инстинкты обычно отслеживаю) воспринимаю подобное поведение, как безумие. Потому что, с одной стороны, вижу в каждом бессмертную искру, ценность которой для меня безусловна по умолчанию. А с другой – людоеда, который пытается опереться на меня в поисках доказательств, что он имеет право (например) быть съеденным позже меня. И от такого когнитивного диссонанса даже природный экстраверт вроде меня быстро превращается в интроверта. В смысле, начинает быстро уставать от людей. Потому что всего, на чем вы основываете так называемые «отношения», у меня в базе вообще нет! Выучить правила поведения оказалось несложно, чего тут сложного. Но от этой имитации так тошнило, что пришлось ее прекратить. При том, что отказ от имитации был почти равносилен самоубийству, а с инстинктом самосохранения у меня все в порядке (чуть ниже среднего по палате, но все равно о-го-го).

– Ну, в общем. Я все это не к тому рассказываю, чтобы похвастаться, будто я лучше других. Я не «лучше» и не «хуже», у меня просто другая база. И больше тут не о чем говорить. Разве что, еще раз печально констатировать факт: миф об изгнании из рая проехался по моей жизни асфальтовым катком. Это было (с моей точки зрения) грандиозное, сокрушительное поражение: меня увезли из рая, мне не удалось ни остаться, ни построить его вокруг себя на новом месте. Понятно, что это невозможно для девятилетнего человеческого ребенка. Но для меня «невозможное» – это просто то, что у меня не получилось до сих пор, а потом когда-нибудь – вполне может быть. Это тоже последствия райского воспитания. Меня так избаловали в этом нашем раю, что я всегда буду ощущать себя центром мира, свою волю – его движущей силой, а все, что в мире идет не так – своим личным просчетом. В сочетании с нелюбовью проигрывать получается довольно трудная (и смешная, если смотреть на нее беспристрастно) жизнь.