князя Ивана, про его страстное увлечение цесаревной, про намерение его на ней жениться и, таким образом, ввести в фамилию опасную соперницу сестре в лице невестки.

— Но мы, конечно, все эти планы расстроили, и он нам до сих пор этого простить не может. Трудно себе представить, как он нас ненавидит! Нам это всё равно, конечно, мы знаем, что скоро будем выше и могущественнее всех в государстве, что бояться нам нечего и что уже и теперь все нас боятся. Вот почему я бы и посоветовала тебе, цурка, повлиять на твою госпожу, чтоб она исполнила желание царской невесты и не раздражала бы её своим присутствием в столицах. Чем дальше уедет она, тем будет лучше для всех и для неё. Объясни ей также, что монастыря ей всё равно, рано или поздно, не избежать, если она будет продолжать отказываться от брака с немецким принцем. Если только тебе удастся услужить царской невесте, она наградит тебя по-царски... Знаешь, сколько она подарила мне за то, что я вытащила её письма у дурака Мелиссино? Тысячу червонцев!

— Не надо мне денег, не говорите мне об этом! — вскричала, вне себя от негодования, Лизавета.

— Не надо денег, так нужно что-нибудь другое... человеку, пока он живёт на земле, всегда что-нибудь да нужно, — продолжала заплетающимся языком пани Стишинская. — У тебя есть муж, сын... Кстати, о твоём сыне... У нас очень косо смотрят на то, что он воспитывается у Воронцовых. Возьми его от них и отдай мне. Я определю его пажом к царской невесте, и если он окажется мальчиком толковым и сумеет ей понравиться, то он при ней останется и тогда, когда она сделается императрицей. Подумай только, какая блестящая карьера его ждёт! Не можешь ты этого не понимать, я всегда считала тебя хорошею матерью, такою, какой я сама для тебя была...

Наконец, всё кушанье было съедено и всё вино выпито. Пани Стишинская, пошатываясь, поднялась с места и собралась уезжать домой в довольно-таки смутном душевном настроении, так что, когда она проснулась на следующее утро и стала припоминать разговор с дочерью, то никак не могла решить: как именно приняла она её советы — обещала ли с благодарностью им последовать или с негодованием их отвергла? То ей казалось, что ей удалось её убедить в собственной пользе, то навёртывались на память такие слова, из которых можно было заключить, что Лизавета, какой была непрактичной дурой, такой и осталась.

Однако это ей не помешало самым успокоительным образом отвечать княжне Долгоруковой о результате своего посещения дочери и, наболтавши ей всё, что взбрело на ум, оставить её в убеждении, что желание её будет исполнено: цесаревне так красноречиво объяснят необходимость удалиться от света, что она поймёт, что другого выхода для неё не остаётся.

Впрочем, счастье так улыбалось княжне Катерине, что она готова была поверить всему, что только подтверждало её в убеждении, что все желания её должны исполняться и что нет такого человека на свете, который отважился бы ей не повиноваться.

Могущество Долгоруковых возрастало со дня на день, и с каждым днём вести об их деяниях, долетая до убежища, в котором цесаревна скрывала своё негодование, обиду и отчаяние, а приближённые её свой страх и опасения за неё и за себя, — вести эти наполняли здесь души ужасом и мучительной тревогой. Как ни крепилась хозяйка дворца, прятавшегося за высокими, покрытыми густым инеем деревьями густого парка, как ни старалась казаться спокойной и беззаботной, однако стоило только на неё взглянуть, чтоб догадаться, как плохо почивает она по ночам, какими страшными предчувствиями томится её сердце и как угасают одна за другой светлые надежды, которым она предавалась ещё так недавно, невзирая на неудачи и разочарования, преследовавшие её без устали третий год. А между тем партия её продолжала разрастаться по всему царству, и если бы она только могла знать, какое великое множество людей к ней льнут душой как к единственному спасению России, сколькие молятся за неё, чтоб Господь укрепил её сердце в испытаниях и умудрил бы её на избежание опасностей, которыми она окружена, — как обрадовалась бы она, как воспрянула бы в ней уверенность в торжестве её заветнейшей мечты — царствовать над народом, столь ей близким и так нежно, так беззаветно ею любимым!

Но она этого не могла знать. Только изредка и смутно, как отдалённое глухое эхо, долетал до неё отзвук народной молвы, не перестававшей называть её законной императрицей, всякими неправдами отстранённой от отцовского престола до тех пор, пока не восторжествует святая правда над лукавством и ложью.

А между тем враги дочери Петра Великого совсем обнаглели. Её встречали такими оскорблениями при дворе, что она совсем перестала туда ездить и избегала показываться в Москве, чтоб не усиливать глухой смуты в преданном ей народе и не подвергать ещё большему гонению своих приверженцев. Но это не спасло её от гнилых слухов, отовсюду слетавшихся к ней.

Не было, кажется, ни единого уголка в России, где бы не интересовались каждым её шагом и словом, а также каждым движением ненавистных временщиков, самозванно вершивших судьбы государства.

Рассказы про Долгоруковых и их присных превращались в чудовищные легенды, и не было человека, который не был бы убеждён, что княжна Катерина, царская невеста, давно уж продала свою душу чёрту за искусство привораживать государя, из которого она делает всё, что хочет. На Крещение он при всём народе проехался по городу на водосвятие, стоя на запятках её саней, как лакей!

Во дворце цесаревны все пришли в негодование от этого известия и долго не хотели ему верить, но подтверждения сыпались со всех сторон; нашлись люди, нарочно приехавшие сюда, чтоб рассказать подробности позорного события, которому они были свидетелями, и пришлось убедиться в том, что наглость Долгоруковых не имеет границ. То, что ещё вчера казалось невозможным, оказывалось сегодня свершившимся фактом.

А на другой день, когда всё ещё находились под впечатлением постыдной уступчивости царя, пронёсся слух о его болезни, и в первую минуту весть эта никакого особенного впечатления не произвела.

— Что же тут мудрёного, что он простудился? — заметила Мавра Егоровна, когда про это заговорили в покоях цесаревны, — русские цари на запятках стоять не привыкли: продуло его, верно, бедного.

Не придали значения и известию, долетевшему сюда дня через два, что положение государя ухудшается. Долгоруковым было бы слишком невыгодно лишиться орудия, посредством которого они держали всю Россию в трепете и