К Мусевени — этому политическому крестному отцу нового центральноафриканского руководства — внимательно прислушивались. Он призывал к национальной и международной солидарности, к экономическому порядку и физической защищенности как основе политического развития. Слушая его, можно было почти забыть о мрачных перспективах Центральной Африки. То, что осталось от этого региона, выглядело примерно таю

«Инфраструктура страны, особенно дороги, была почти полностью разрушена. Большая часть страны недоступна… Критическая нехватка грузового транспорта… Коммунальные службы, такие, как водоснабжение и электроснабжение, жестоко разрушены… Производственные предприятия либо закрыты, либо действуют с минимальной производительностью… Тотальная нехватка основных потребительских товаров, вроде сахара, мыла и парафина. Товары ввозились в страну и вывозились из нее контрабандой и продавались на параллельном («черном») рынке. Экономика стала полностью неофициальной и спекулятивной».

Приведенный отрывок из автобиографии Мусевени описывал Уганду в 1986 г., в тот год он провозгласил себя президентом после более чем десятилетия вооруженной борьбы. Когда я сказал ему, что мне кажется, будто я читаю о Конго — или, если уж на то пошло, о Руанде после 1994 г., — он ответил: «Та же ситуация — один в один».

Ежегодный экономический рост Уганды в начале 1990‑х приближался к 5%, а в 1996 г. превысил 8%. Страну кружевом оплели вполне достойные дороги. Появились хорошие государственные учебные заведения, улучшалось медицинское обслуживание, возникли независимая судебная власть, довольно склочный парламент, громкоголосая и часто оппозиционная пресса и небольшой, но растущий средний класс. Незащищенность осталась, особенно в охваченных мятежами северной и западной частях страны. Но Уганда спустя 10 лет после грабительского правления Иди Амина и Оботе задавала стандарт обещаний, которые заставляли хорошенько призадуматься любого, кто называл Конго или Руанду «безысходными» или «безнадежными».

* * *

Мусевени был правителем с «тяжелой рукой» — технократическим, прагматичным, привыкшим почти все поворачивать по-своему. Он был человеком невероятной энергии, не только как политик, но и как животновод, и обладал недюжей изобретательностью. В то утро, когда я встречался с ним, принадлежавшая государству газета «Новый взгляд» (New Vision) объявила: «Йовери Мусевени рассказал, что один из видов местной травы, с которым он недавно познакомил египетских исследователей, был переработан в крайне эффективную зубную пасту, получившую название Nile Toothpaste».

История с этой зубной пастой разворачивалась как классическая «мусевенийская» притча об африканской самодостаточности. Мусевени, детство которого прошло в буше, ребенком приучился жевать траву под названием мутете и обнаружил, что зубы после нее становятся абсолютно чистыми и гладкими. Потом в британской колониальной школе второй ступени он познакомился с «Колгейтом», который должен был избавить его от «деревенских» привычек. «Но, — говорил он, — когда пользуешься «Колгейтом», а потом проводишь языком по зубам, ощущаешь эти «заторы». Зубная паста, созданная белыми, не выдержала сравнения. Став президентом, Мусевени вспомнил о мутете, и современная наука подтвердила, что его воспоминания не лгут. Эта трава, сказал он, обладает «наилучшими чистящими качествами в мире». Nile Toothpaste вскоре появится на рынке, и Уганда будет собирать лицензионное вознаграждение. Мусевени призвал своих соотечественников проводить похожие рыночно ориентированные исследования. Он считал, что банановый сок может стать хитом индустрии безалкогольных напитков. Он отмечал, что угандийский цветочный экспорт в Европу стремительно растет, и экспортеры из других стран этим напуганы. НАМЕК БЫЛ ЯСЕН: ИЩИТЕ ЦЕННОСТИ В ОБЕСЦЕНЕННОЙ АФРИКЕ; ДЛЯ НАС НАЧАЛАСЬ СВЕТЛАЯ ПОЛОСА.

До столицы Уганды, Кампалы, расположенной на берегу озера Виктория, был всего час лету на север от Кигали. Однако она казалась совершенно иным миром: цветущий город, атмосфера которого была полна ожиданий. Разумеется, и здесь легко было найти людей, которые жаловались на правительство, но их больше всего занимала проблема, насколько быстро режим движется к становлению либеральной демократии или не движется вообще. Руандийцы, чьей главной заботой оставалось их физическое выживание, могли только мечтать обсуждать без страха проблему такого рода.

Мусевени принял меня в павильоне на безупречно чистой территории Дома Правительства, в конце кампальской улицы Виктория-авеню. Он сидел за письменным столом на пластиковом садовом стуле, одетый в незаправленную клетчатую рубашку с коротким рукавом, вельветовые брюки и сандалии. Подали чай. На полке над его столом стояла книга о войне Израиля в Синае, книга вашингтонского журналиста Боба Вудворта «Выбор» (Choice) об избирательной кампании Билла Клинтона и толстый том под названием «Избранные лекции о способах применения пальмового масла» (Selected Readings on the Uses of Palm Oil). Мусевени выгядел усталым; он даже не пытался скрыть позывы к зевоте. Однако и на официальных портретных фотографиях, встречающихся в большинстве магазинов и офисов столицы, его круглое лицо и аккуратно обритая голова имели тот нехаризматичный, обыденный вид, который составлял часть его обаяния. Его речь, как и почерк, была ясной, прямой и лишенной напыщенности.

Ближе к концу войны в Конго, когда победа Кабилы виделась неизбежной, «Нью-Йорк таймс» опубликовала передовицу под заголовком «Тирания или демократия в Заире?» — словно это были две единственные политические возможности, и если не будет одной из них, автоматически будет другая. Мусевени, подобно многим своим современникам среди лидеров стран, именуемых постпостколониальной Африкой, искал усредненную почву, на которой можно было бы заложить фундамент устойчивого демократического порядка. Поскольку он отказывался разрешать многопартийную политику в Уганде, западные эксперты были склонны критиковать Уганду, отказываясь восхищаться его успехами. Но Мусевени утверждал, что, пока не взята под контроль коррупция, пока не развился средний класс с сильными политическими и экономическими интересами, пока нет последовательных национальных общественных дебатов — политические партии обречены вырождаться в племенные фракции или финансовые рэкеты и оставаться уделом стремящейся к власти элиты, если не причиной настоящей гражданской войны.

Мусевени называл свой режим «непартийной демократией», основанной на «политике движений», и пояснял, что партии «моноидеологичны», а вот движения вроде его Национального движения сопротивления или Руандийского патриотического фронта — «мультиидеологичны», открыты для полифонии чувств и интересов. «Социалисты — в нашем движении, капиталисты — в нашем движении, феодалисты — например, здешние угандийские короли — тоже члены нашего движения», — говорил он. Это движение было официально открыто для каждого, и «любой, кто захочет», мог выдвигаться на выборы. Хотя Мусевени часто описывали как бывшего марксиста-партизана (подобно другим африканским лидерам его поколения), он был решительным пропагандистом свободного предпринимательства и стал благоволить формированию политических группировок по классовым линиям, чтобы породить «горизонтальную поляризацию» в противовес «вертикальной поляризации» трибализма и регионализма. «Вот почему мы говорим: пусть пока политическая конкуренция не опирается на группировки, пусть она опирается на отдельных личностей, — сказал он мне и прибавил: — Вряд ли у нас будут здоровые группировки. Скорее у нас будут нездоровые группировки. Так зачем рисковать?»