Прошло несколько лет с тех пор, как перед ней возникла столь же трудная дилемма. Она знала, что ей тогда повезло и опасности удалось избежать лишь чудом. Элизабет содрогнулась при мысли о том, что ее доброе имя могло погибнуть. Даже когда она уже сочла, что больше ей ничто не грозит, объявилась та самая акушерка со своей зловещей историей, и Элизабет решила, что тайна раскрылась. К счастью, большинство отнеслись к рассказу акушерки как к небылице, да и к тому же она не могла точно знать, что помогала при родах именно леди Элизабет. Слова ее казались в высшей степени неправдоподобными.

Однако Элизабет мучила не только неуемная тревога. Ее месячные возобновились, но стали куда болезненнее, чем прежде. Она страдала мигренями, болями в животе и желтухой. Часто из-за недомогания она не могла подняться с постели, и дела ее настолько ухудшились, что сам лорд-протектор прислал к ней королевского врача. Благодаря его любезной помощи она постепенно выздоровела, хотя и сомневалась, что когда-либо будет чувствовать себя так же хорошо, как раньше.

В конце концов постыдные сплетни и низменные слухи отступили, и Элизабет решила не вспоминать о случившемся, отвергая любые домыслы и не давая никаких поводов для скандалов. Так она и поступила, нося скромную одежду, как подобало добродетельной протестантской девушке, отказавшись от драгоценностей, набожно посещая часовню, ведя экономную жизнь и пользуясь уважением при дворе и во всем государстве. Король, ее брат, любил Элизабет — она снова стала его милой сестренкой Темперанс. Он постоянно с ней переписывался и ждал ее визитов, хотя продолжал настаивать на строгом соблюдении всех формальностей в тех редких случаях, когда им позволяли увидеться. Каждый раз, получив его приглашение, она отправлялась во дворец с пышной свитой, как полагалось важной особе. Единственным ее увлечением оставалась музыка, без которой она не мыслила жизни, и не проходило ни дня, когда бы она не играла часами на своих инструментах или не приглашала в дом музыкантов.

Вошла постаревшая Кэт. Она страдала суставами после пребывания в Тауэре, но, как и прежде, отвечала за все хозяйство Элизабет. Когда Кэт пообещала совету, что впредь не станет строить планы замужества для своей подопечной, ей разрешили вернуться к Элизабет в конце того страшного лета, хотя к тому времени между Элизабет и леди Тирвит успели наладиться пусть и неприязненные, но вполне уважительные отношения. Именно леди Тирвит, любившая коллекционировать крылатые фразы, напомнила ей об изречении Цицерона «Semper eadem», которое Элизабет сделала своим девизом, вспомнив давний разговор с отцом, память которого она столь чтила. Но леди Тирвит никогда не заменила бы Кэт. Элизабет до сих пор помнила их счастливую встречу — обе плакали друг у дружки на плече, позабыв о положении и этикете…

— Что-то не так? — спросила Кэт, убирая со стола приборы.

Хотя письмо пришло накануне вечером, Элизабет никому о нем не сказала.

— Похоже, у меня снова болит голова, — ответила Элизабет, складывая бумагу и убирая в карман.

Ее головные боли — порой настолько сильные, что она не могла читать, — были наследием прошлых времен. Однако на сей раз она притворялась.

— Вам что-нибудь дать? — озаботилась Кэт. — Настой пиретрума?

— Нет, спасибо. Думаю, я немного отдохну.

Элизабет прошла в спальню и легла на кровать. Вспомнив, что всегда задергивала занавески, когда ее донимала головная боль, она встала и задернула их, прежде чем снова лечь и достать письмо. Если так пойдет и дальше, подумала она, у нее и впрямь начнется мигрень.

Письмо было от Джона Дадли, герцога Нортумберленда и председателя совета, правившего теперь Англией от имени пятнадцатилетнего короля. Нортумберленд четыре года назад сверг Сомерсета, а еще два года спустя отправил его на плаху.

— Можно сказать, что справедливость в некотором роде восторжествовала, — заметила тогда Кэт. — В конце концов, Сомерсет казнил своего собственного брата. Бог долго ждет, да больно бьет.

Кэт если изредка упоминала адмирала, то с неизменной печалью. Ясно было, что его смерть стала для нее немалым ударом, но Элизабет ни в чем ее не винила. Адмирал был сердцеедом, и она до сих пор испытывала к нему смешанные чувства. Теперь Элизабет уже не сомневалась, что никогда по-настоящему не любила его. Наверное, она просто увлеклась им, польщенная вниманием со стороны привлекательного и опытного соблазнителя, к тому же старше годами. Даже сейчас, вспоминая взгляд его темных глаз, она ощущала душевный трепет, смешанный с грустью и негодованием, поскольку Томас Сеймур своими дурацкими интригами не доставил ей ничего, кроме хлопот и боли. Он едва не втянул ее в свои опрометчивые планы захвата власти, воспользовавшись девичьей глупостью. Но он дорого поплатился за это, и она надеялась, что душа его обрела наконец покой.

Она до сих пор содрогалась, вспоминая, как все висело на волоске. Но теперь ей грозила новая опасность. Ей не нравился Нортумберленд, и она не доверяла этому холодному, безжалостному человеку, неразборчивому в средствах и одержимому жаждой власти. Судя по его пренебрежительному отношению к ней в тех редких случаях, когда она бывала при дворе, она подозревала, что для него она мало что значит. Он правил юным королем, а через его посредство и всей страной, и у него не было времени на незаконнорожденных королевских сестер. Единственное, что восхищало ее в Нортумберленде, — его непоколебимая протестантская вера, за которую он, вне всякого сомнения, готов был стоять насмерть.

Другим таким примером был сам король. Его называли «новым Иосией»,[14]и не зря. Он был безгранично предан своей вере и постоянно пререкался с сестрой Мэри из-за того, что та в своем доме незаконно практиковала мессу. По слухам, Мэри даже пыталась бежать из королевства. Не будь угроз со стороны императора, ее родственника и самого могущественного принца христианского мира, она действительно многим бы рисковала. Элизабет всегда старалась держаться подальше от этой нескончаемой ссоры.

Но в последнее время Эдуард почти не вспоминал о Мэри. Странный, умный не по годам юноша заболел. Все началось в прошлом году с лихорадки, которую многие приписывали кори или умеренному приступу оспы, но с тех пор здоровье короля стало неумолимо ухудшаться. Его уже несколько месяцев не видели на публике, и ходили слухи, будто у него гибельная чахотка.

Элизабет в последние недели не раз просила, чтобы ей позволили его навестить, но Нортумберленд твердо отказывал, не обращая внимания на ее гневные протесты.

— Я бы не возмущалась, но он разрешил Мэри навестить короля, — пожаловалась она Кэт, после чего написала очередное рассерженное письмо Нортумберленду, требуя встречи с братом.

И снова герцог отделался извинениями, к ее все возраставшей досаде. В конце концов она решительно покинула Хэтфилд, отправилась в Лондон, но солдаты герцога встретили ее на дороге и приказали возвращаться. Раздраженная и злая, она посылала Эдуарду письмо за письмом, но ответа не получала.