В общем, Анастасия, нет ли у тебя, мол, актеришки подходящего типажа для Рогожина? Это реж так говорит. Насчет бабок, мол, не беспокойся — не обижу. С золота хавать будете — я ж говорю: спонсоры крутые. В общем, мать, не сомневайся.

Аська, естественно, тут же набила три мешка крутого плана и потащила к режу Вавилу. Мол, вот вам гений из Швеции. Улав Свенссон. По-нашему почти ни бум-бум, кроме «Ленин», «перестройка» и «водка», ничего не знает.

— И не надо! — завопил мокрогубый реж. — Так оно стремнее!

Рослый, голубоглазый, патлатый Вавила произвел на режа с первого же взгляда неизгладимое впечатление.

Затем от Вавилы потребовалось продемонстрировать гениальность. Подученный Аськой Вавила слегка ткнул режа под ложечку локтем и вымолвил:

— Мудо-дзон!

Реж пришел в неописуемый восторг. Аська сообщила, что гений только что испытал сатори. Мол, реж — дебил. Будда шведскому гению это сообщил. Реж — он все по старинке делает. Роль, сценарий, Станиславский… Все это — чушь! Улав сторонник системы Гордона Крэгга. В ней и взрос.

— А-а! — закричал реж. — Актер-марионетка!

— Точно! — ответствовала Аська. — А ты — тулово, понял? Где декорации? Декорации дай! Как он тебе без декораций проявится? Ты его поставь в декорации — он все сделает! Зрители обкончаются.

— И что? — потрясенно спросил Сигизмунд. — Что, этот мудозвон действительно Вавилу взял?

Аська закивала.

— Не засветимся? — озабоченно спросил Сигизмунд.

— Бог не выдаст, свинья не съест, Морж. Надо же парней как-то в свет вытаскивать. Ладно, Вавилыч, разливай.

Только успели пройти по первой, как появилась Вика. Вид имела расхристанный, глаза воспаленные. Безмолвно налила себе полстакана «Агдама» и заглотила, как извозчик.

— Э, Морж! — крикнула Аська. — Ты что тут с моей сестрицей сделал, урод?

— Она сама, — оправдался Сигизмунд.

Вика сидела неподвижно, водя глазами и ожидая, пока хмель начнет забирать. Все глядели на нее.

— Что уставились? — сердито спросила Вика. — Я работала. — И вдруг заговорила запальчиво: — Достало! Ни поговорить, ни поделиться!.. Информация — цены нет, а тут молчи!.. Я рассказ написала. Морж, ты мне распечатаешь?

— Ленточку только сменю — и распечатаю, — растерянно отозвался Сигизмунд. — А про что рассказ?

— Про это.

— Улет, — сказала Аська и налила всем еще портвейна. — Давайте за нового писателя! Ура, товарищи!

— Ура, — поддержал раб.

Вика сказала что-то Вамбе с Вавилой.

— Я им объяснила, о чем мы тут базарим. А то они по-русски не все еще понимают.

Судя по реакции вандалов, они не очень-то поверили викиному объяснению. Вамба потребовал, чтобы ему показали, как это Виктория работала. Где это она работала? Сигисмундс говорит, полей у него нет.

Глаза у Вамбы уже расползались — портвейн забирал свое.

— Йаа, — горячился Вамба, — да, да! Где-е работа?

Вика машинально переводила, когда Вамба перескакивал на родной язык: «Пахать — работа. Сеять — работа. Жать — работа. Работа — мучиться».

— У них одно и то же слово обозначает «работу» и «мучение», — пояснила Вика.

— То ли дело у нас, славян! — возрадовалась Аська. — Мы народ трудолюбивый. Это все историки пишут. Славяне любили труд. Только тех, кто любит труд, славянинами зовут.

— У нас тоже однокоренные, — сказал Сигизмунд. — «Страда» и «страдать».

— Ну ты, Морж, филолог! — восхитилась Аська. — Ну ладно, на сегодня мы свое отстрадали, так что давайте допьем портвейн да и пойдем себе. Виктория, ты остаешься?

— Нет, я с вами.

— Слушай, — сообразила вдруг Аська, — а жинка-то твоя где?

— Спит она, — ответил Сигизмунд. — Она теперь по шестнадцать часов в сутки дрыхнет.

РАССКАЗ ВИКИ.

Одни считают дьявола испанцем, другие — немцем. По этому признаку люди разделяются на романистов и германистов.

Поздней осенью 1941 года германистами были почти все.

А Мирра, хоть и называлась «германистом», в дьявола вовсе не верила и о нем почти не задумывалась. Она была коммунистом, атеистом и сознательным научным работником.

В Ленинграде свирепствовал голод. Брат Мирры ушел с ополчением и сгинул где-то под Старой Руссой; от него вестей так и не пришло, зато пришло письмо от сына соседки, с которым вместе уходили. Соседкин сын тоже больше не отзывался, так что решено было, что погибли оба. Только оплакали, как проклятые фрицы разбомбили дом, и соседку свою Мирра потеряла.

Перебралась в другое жилье, где все вымерли еще в середине осени. И тут неожиданно привалила удача — свела знакомство с одной чрезвычайно ушлой бабушкой. Та по давним партийным связям получила доступ на помойку Смольного, о которой в городе ходили легенды. Отбросы с той дивной помойки по дешевой цене продавала Мирре, так что та почти что и не голодала.

Что бы сказал дедушка, владелец часовой мастерской в Витебске, если бы увидел, как все нажитое уплывает в жадные лапки старушки-партийки? «Береги себя, Мирра», — вот что бы он сказал.

Кутаясь в необъятную, молью траченую, семейную шаль, сидела Мирра в Государственной Публичной Библиотеке, под черной, будто бы скорченной лампой. Сегодня дали свет и можно было заниматься делом, а не в бомбоубежище время попусту расходовать. Ее очень раздражали эти вынужденные отсидки среди оцепеневших от страха людей с безнадежными глазами. Хотелось совсем другого: в три рывка распахнуть три тяжеленные двери, одну за другой (как в боксе детской поликлинике, куда ее водил давным-давно покойный дедушка), в три прыжка подняться по плоским, как в Критском дворце, ступеням, приспособленным к степенной ходьбе, но никак не к бегу, схватить книги и погрузиться в работу. Ибо любила Мирра свою работу, как ничто иное, и потому могла быть счастлива в этом страшном, погибающем мире.

Редкая красавица была Мирра, с огромными черными глазами в махровых ресницах, которые росли, казалось, в три ряда, с гордыми бровями, с большим, трагически изогнутым ртом. Ежедневная близость смерти придавала ее прекрасному лицу почти неземную одухотворенность. И многие — и женщины, и мужчины, и особенно дети — провожали ее тоскующим взором, словно в надежде, что этот ангел, сошедший с небес, подаст им руку и заберет к себе на небеса, где нет ни Гитлера, ни голода, ни бомбежек.

В Публичной Библиотеке, несмотря на войну, было немало читателей. Из-за холода окон не открывали, и потому в библиотеке застоялся отвратительный запах бессильной человеческой плоти. К нему было привыкнуть еще труднее, чем к постоянному чувству голода.

Поэтому когда рядом с Миррой, тихонько извинившись, пристроился совсем уж вонючий старикашка, она недовольно дрогнула ноздрями и отодвинулась.