У одного пленного солдата вермахта русские нашли письмо от матери, в котором она сообщала сыну, что отец болен, ему необходимо усиленное питание, а продуктов нет. Русское радио обратилось к женщине, назвало ее имя и адрес и попросило соседей передать ей сообщение на тот случай, если она не слушает передачу. Ей посоветовали заглянуть в один из берлинских ресторанов, который пользовался услугами черного рынка и где каждый день предавались обжорству нацистские бонзы. Там, сказали русские, она может найти все необходимое, чтобы поставить больного мужа на ноги, правда, и цены там кусаются, вряд ли даже недельного заработка мужа хватит, чтобы купить хоть что-нибудь.

Подобные обращения звучали ежедневно и не один раз. Нельзя сказать, что они обескуражили немцев, зато заставили изрядно поволноваться Геббельса.

А у него и без того были причины для волнений. Русские настойчиво требовали от союзников открыть второй фронт. Поведение Геббельса в этом отношении весьма и весьма любопытно. Обращение русских к другим участникам коалиции можно было расценить как признание собственной слабости, и Геббельс должен был бы с удовлетворением сказать во всеуслышание, что их противник не надеется справиться с положением самостоятельно. Но в кругу нацистских вождей никто не выказывал удовлетворения. Само упоминание о втором фронте заставляло вздрагивать весь германский генштаб, а Геббельс уверял своих читателей и слушателей, что любые попытки союзников высадиться на Европейском континенте обречены на провал.

Он изобретал всевозможные аргументы, чтобы его точка зрения выглядела убедительнее. В апреле 1942 года, когда отряд британских десантников приземлился в Булони с задачей совершить стремительный рейд, Геббельс приводил их неудачу как самое наглядное доказательство. 24 августа того же года попытка десанта была повторена в Дьеппе, причем в гораздо большем масштабе. Геббельс тотчас же подготовил ответ: «Британское правительство так же хорошо, как и мы, знает, что попытки открыть второй фронт можно сравнить разве что с политическим и военным самоубийством». В статье, чей тон заставляет вспомнить те времена, когда он еще боролся за власть, Геббельс называет Черчилля «заложником Кремля» – не больше и не меньше. Его главный тезис сводится к тому, что британский премьер-министр отдал приказ на высадку десанта только для того, чтобы доказать и русским, и своему народу бесплодность всех попыток вторжения в Европу. Примечательно, что Геббельс в данном случае обнаружил удивительную способность проникать в замыслы противника. Действительно, англичане использовали рейд в Дьеппе для того, чтобы наглядно показать русским и американским союзникам, что в будущем высадка войск на береговой плацдарм будет сопряжена с колоссальными трудностями[91].

Геббельс не уставал доказывать и себе и другим, что высадка войск союзников в Европе немыслима, и это превратилось у него в навязчивую идею. Союзники не должны вторгнуться на континент, а значит, они просто не могут это сделать. Одна из его статей так и называлась: «Вход в Европу запрещен!» В ней он утверждал, что ни одно самое безумное предприятие не причинит коалиции большего несчастья, чем открытие второго фронта. «Британцам не раз и с самой жесткой прямотой говорилось, что для них вход в Европу закрыт». И далее: «Самое главное препятствие – это немецкие солдаты, которые размещены повсюду и с нетерпением ждут случая, чтобы оказать войскам Черчилля сердечный прием». Другая его статья вышла под названием «Наказуема даже попытка!». Естественно, он имел в виду попытку союзников высадиться в Европе. Статья заканчивалась словами: «Германским солдатам, несомненно, доставит большое удовольствие объяснить и янки, что им тоже вход в Европу запрещен».

Тем летом Геббельс отправился в Венецию. Это была его третья поездка в город, который он очень любил. Прежде он бывал там под предлогом участия в кинофестивале как мастер немецкой кинематографии – такова была его официальная легенда. На этот раз он поехал только ради отдыха. Там же в то время оказалась – видимо, не случайно – стайка молоденьких очаровательных актрис.

Все путешествие проходило под несчастливой звездой. Геббельс собирался произнести на площади Святого Марка речь на итальянском языке, хотя не знал из него ни слова. Саму речь он написал еще в Берлине, потом велел ее перевести и записать в транскрипции. Но когда он прибыл в Венецию, ему мягко дали понять, что было бы лучше отказаться от затеи.

Ему отказали в его желании, да еще не отнеслись к нему с должным уважением на первых двух официальных приемах – этого хватило, чтобы вывести его из равновесия. Он не доверял итальянцам и подозревал, что они прослушивают его разговоры. Ради конспирации он начал диктовать своему стенографисту шепотом, из-за чего происходило немало недоразумений. Он требовал, чтобы его помощники, звоня в Берлин, пользовались в разговорах изобретенным на ходу условным кодом. Например, люфтваффе называли «дядюшкой Германом». Путаница возрастала, и в конце концов стенографисты и секретари составили своего рода заговор, чтобы передавать шефу только самые важные телеграммы. Не подозревая подвоха, Геббельс записал в дневнике: «Телеграммы из Берлина приходят на удивление редко. Но я даже рад временному затишью в международных делах. По крайней мере, я могу немного отдохнуть, мне это не помешает».

Через неделю решили устроить прогулку на гондолах по Большому каналу. В одной из гондол разместился Геббельс с тремя актрисами и тенором, который под аккомпанемент скрипки и концертино пел арии под звездным итальянским небом. Все, за исключением Геббельса, много пили, благо запас вина был под рукой, в другой гондоле. Когда тенор устал и сделал перерыв, в четвертой гондоле два эсэсовца грянули маршевую песню. Раздосадованный Геббельс велел им «немедленно прекратить дьявольский вой».

Час-другой спустя все участники прогулки уже были изрядно навеселе. Внезапно одна из актрис сбросила с себя платье и прыгнула в воду, чтобы поплавать. Ее примеру последовали и остальные, а Геббельс, испуганный и раздраженный, остался один в гондоле. Наконец он взял себя в руки и приказал купальщицам вернуться в гондолу. Прогулка продолжалась, но мрачный Геббельс хранил гробовое молчание, из-за чего даже приглашенный им тенор не смел открыть рта.

Пару дней спустя Геббельс давал большой прием в Палаццо дель Мари. Он, как и всегда, был в ударе, умудрялся беседовать с несколькими гостями одновременно, блистал остроумием и иронией. Ближе к концу вечера знаменитый иллюзионист начал развлекать гостей своим искусством. Он взял себе в ассистенты министра пропаганды и вовсю веселился, вытаская из фрака Геббельса всякую всячину, том числе и живого кролика. Гости с восхищением не отрывали глаз от артиста и следили за каждым его движением, пытаясь разгадать секрет фокуса. На Геббельса никто не обращал внимания, он стал даже не ассистентом, а реквизитом для демонстрации искусства иллюзиониста. Вскоре он не выдержал и сухо заметил: «Думаю, на сегодня достаточно». Вид у него был мрачный и обиженный.