воинство и народясь супротив стояти государя Дмитрия Ивановича, и его позоритн и псовати неподобно и царицу Марину Юрьевну, такожде и нас…»

— Клясти его, сатанинского сына, будем весь век — без домов, без хлеба осталися! — грозно и веско произнес Никон Шилов, — и будто взорвал десятки разноустных слов:

— Нищи и наги мы!

— Нищи и дети наши!

— Воры да изменники довели, окаянные!

— Лихолетье-е-е!

Архимандрит поднялся с бархатных подушек и беспомощно простер восковые руки:

— Чада мои! Чада мои!

«…Отворите град без всякие крови, — читал Долгорукой. — Аще ли не покоритеся и града не сдадите, и мы, зараз взяв замок ваш и вас, беззаконников, всех порубаем»…

— А-а-а! — вознесся к небу гневный вопль.

— Не сдадим града нашего!

— Ворам да нехристям не покоримся-я-я!

— Бей их, проклятых!

— Смертью побьем изменников!

Если бы военное и монастырское начальство заблаговременно не распорядилось об охране Безсона Руготина, посланцу Сапеги и Лисовского не быть бы живым.

Приказав отвести Руготина «в место надежное и сторожить наикрепше», Долгорукой громким голосом разъяснил всем:

— Пусть-ко ждет-пождет, пока мы свою грамоту напишем, коей ответствовати будем врагам нашим.

— Да чтоб тая грамота нам читана!.. — потребовал чей-то голос, подхваченный одобрительным гуденьем.

— Знамо, читана будет, — пообещал слегка растерявшийся воевода.

Вечером воеводы, Иоасаф и соборные старцы собрались в архимандритовых хоромах и, вызвав скорописца Алексея Тихонова, порешили, не откладывая, написать ответ врагам.

Алексей низко поклонился всем и, направляясь к своему столицу, шепнул старцу Макарию:

— Отче, Осип Селевин в сенях стоит, у него до тебя слово есть.

— Ну-кось? — недовольно проворчал Макарий, но все же вышел к своему любимцу, расторопному монастырскому «гостю».

Осип Селевин сидел около большого подсвечника, в котором горела целая восковая палица, разукрашенная сусалью и расписанная алыми и синими цветами.

Увидев Макария, Осип Селевин упал на колени и жалобно простонал:

— Внемли словесам моим, отче!

И тут же начал вспоминать, какая была хорошая жизнь, когда он, всегда так удачливо, торговал монастырским хлебом, лесом, медом, мехами…

— А ноне житье настало темное[91], худость да скудость грядет великая… Ей, отцы наши преподобные, воззрите на силу ту, что противу нас восстала!.. Ой, неисчислима та сила — я все выглядел, все проведал… округ нас обступила, все пути-дороги заняла… ни пройти, ни проехать…

— Ведомо то и нам… зря тщишься ты, неразумной, — и отец Макарий повернулся к двери, но Осип, рухнув на колени, униженно обнял ноги старца.

— Отче преподобной… сгинем мы, пропадем в осажденном граде сем… Слышь, отче: отворим ворота без всякие крови: пошто народ губить?..

— Эй ты… не в свое дело вдался! — вскипел Макарий, стараясь высвободить ноги из цепких рук. — Да пусти-ко ты меня, что ты прилип, яко смола, прости господина шум голосов вышел воевода Голохвастов.

— Алексей Иваныч, сыне, ослобони ты меня от сего безумного… — взмолился Макарий.

— Чего ты, парень, взъярился? — сердито спросил воевода и ловким пинком развел Оськины руки, но Осип, не растерявшись (только этого вмешательства он и хотел!), быстро, как кошка, подполз к воеводе и завел скороговоркой:

— Батюшко, начальнице великой! За народ челом бью… не одолети нам вражью силу страшную… Коли ворота откроем, не взыщут с нас враги наши, а мы сохранимся, батюшко… За народ челом…

— Ну-ко, ты… — и младшой воевода неожиданно сильно оттолкнул от себя Оську. — Эко, тужильщик по народу выискался! Аль нашей заботы о нем нету?

— Сгинем мы все… — ныл и стонал Оська. — Народ-ат жалко…

— Эх… тревожлив трус, всякого шуму страшится… глас — что в тереме, а душа — что в венике! — и воевода, пропустив вперед старца Макария, крепко захлопнул за собой дверь.

Осип Селевин остался один. Восковая палица стояла перед образами, оскорбительно-нарядная; ее дымно-золотое хвостистое пламя словно поддразнивало Осипа Селевина, недавнего верховода на посадском торжище, оставшегося ныне не у дел. Осип подскочил к подсвечнику и, словно голову глупому куренку, стиснул и перекрутил фитиль. Пламя погасло. Осип запахнул охабень и выбежал в ночную тьму.

Утром на соборной площади, в присутствии архимандрита, соборных старцев и всех стрелецких начальников, воеводы прочли ответную грамоту защитников Троице-Сергиевской крепости.

— «…Да весть ваше темное державство, гордии начальници Сапега и Лисовской и прочая ваша дружина, тщетно нас прельщаете…»

— Истинно!.. — согласно загудели на стенах, на лестнице и внизу, на земле. Многие стояли на телегах, на бочках, на приставных лесенках, чтобы лучше слышать.

— «…и десяти лет христианское отроча в Троицыном-Сергиевом монастыре посмеется вашему безумному совету, а о них есте к нам писаете, мы, сия приемше, оплевахом…»

— Истинно, людие дорогие! — Иван Суета вдруг восторженно расхохотался. Его раскатистый смех пророкотал над толпой, как гром, чудесно прорвавшийся сквозь осенние тучи. Десятки глоток ответили ему, и многоустый хохот загремел вокруг трепещущего от страха посланца ляхов и воров.

— «Кая бо польза человеку возлюбити тьму паче света и преложити лжу на истину, и честь на бесчестие, и свободу на горькую работу…»

— Постоим за честь! — понеслось отовсюду.

— Бесчестья не допустим!

— До последнего человека станем биться!

— «…ложной ласкою и тщетной лестью и суетным богатством прельстити нас хощете?..»

— То верно! — зашумело в ответ. — Не прельстити им нас!

Так в каждом слове и строке своей, множеством рук поднимаемая, как стяг, всенародно была утверждена ответная грамота.

Воевода Долгорукой собственноручно обвязал свиток белой витой тесьмой, а Иоасаф приложил к кипящему сургучу монастырскую печать. Грамоту вручили Безсону Руготину. Пришлось опять нарядить стрельцов, — посланца вели среди криков проклятия и презрения. Через головы и плечи стрельцов всякими хитростями люди доставали Руготина. Его лоб и щеки были в царапинах и крови. Со всех сторон на него улюлюкали, плевали, бросали камнями, песком, гвоздями. Он шел, чувствуя себя зверем, которого, опутанного веревками и цепями, ведут на расправу. Он не чаял увидеть себя живым и был рад-радешенек, когда, наконец, завязав ему глаза, его подвели к какой-то калитке и вытолкали взашей. Только очутившись за рвом и увидев польские туры, злополучный посланец Сапеги и Лисовского сообразил, что, хотя война и объявлена, русских людей на испуг не возьмешь.

До самого вечера тридцатого сентября ничего не случилось, также и первое октября прошло спокойно. Второго числа лазутчики донесли воеводам, что Сапега и Лисовский обложили монастырь турами со всех сторон. На южной стороне, за прудом на горе Волкуше, подле Московской дороги, и в Терентьевской роще были возведены три укрепления из туров. Слово было иноземное, но защитники монастырской крепости скоро поняли, что оно означало. Турами противник называл укрепления — «короба, насыпанные землею», — таких было три; кроме того, ниже пруда, против мельницы, было возведено четвертое укрепление. Сильно укрепили