– Но ты сам не веришь в такие басни? – уточнил я, и Сулейман доверительным жестом положил ладонь мне на руку:

– Когда я вижу остров, о котором ничего не знал прежде, особенно если он маленький, низко поднимается над водой и на нем растет лишь несколько деревьев, то приближаюсь к нему очень осторожно.

– Значит, ты не так уж сильно отличаешься от меня и Вало, – сказал я. – Вало твердо настроен увидеть своими глазами всех животных, которые есть на тех картинках, что я ему показывал. А я ищу их, потому что допускаю, что они могут существовать. Ты же не решаешься утверждать, что все это – лишь выдумки.

Корабельщик мелко рассмеялся:

– По-настоящему реально лишь обещание, которое я дал надиму Джафару: что в поисках рух я проведу свой корабль дальше, чем это делал любой мореход до меня.

* * *

Как и предсказал Сулейман, к тому времени, когда мы добрались до берега Зинджа, где нашему судну предстояло торговать, Аль-Джах перестала показываться над ночным горизонтом. Все те двадцать дней, которые заняла наша дорога, я изо всех сил старался не показывать свое все усиливавшееся чувство к Зайнаб и был уверен, что мне это удавалось. Это требовало мучительной самодисциплины, поскольку я горел желанием познакомиться с ней поближе, рассказать ей о своих чувствах и спросить, не испытывает ли она какой-то симпатии ко мне. Ни дня не проходило без того, чтобы я не мечтал побыть в ее компании. Но, увы, это было невозможно и опасно, ибо я понимал, что тем самым поставлю ее в трудное положение. Она была единственной женщиной на корабле и, относясь ко всем одинаково, никого не выделяя и не подпуская к себе, получала в ответ общее уважение. Поэтому я вынудил себя как можно меньше разговаривать с Зайнаб и всегда делать это в обществе Вало, за совместным изучением страниц бестиария. Когда переводчица находилась на палубе, я прилагал все усилия, чтобы вести себя спокойно и даже равнодушно, и ни разу не сказал ни слова о том, какое впечатление она производит на меня. Никто даже не догадывался о том, насколько трудно мне было сдерживать свои чувства, когда я видел эту женщину, или о том, что мои мысли больше всего занимает ее походка, поза, в которой она сидит, и ее мягкая чарующая улыбка.

Берег Зинджа вырвал меня из надвигающейся опасности полного погружения в любовный транс. Диковинная, одетая пышной зеленью страна начиналась с кружев прибоя у песчаного берега и охватывала густые заросли пальм, которые постепенно переходили в буйную зелень джунглей. За много миль от берега угадывались горы, где ежедневно под вечер собирались живописные и устрашающие громады грозовых облаков – собирались лишь для того, чтобы рассыпаться в клочья и уплыть. Населяли же этот берег люди, которых не могло бы придумать даже самое бойкое воображение. Высокие, хорошо сложенные, широкоплечие и высокогрудые, с выпяченными пухлыми губами, они выбривали свои курчавые волосы на передней части головы, оставляя сзади длинные пряди, которые обильно смазывали маслом. Из одежды они использовали лишь длинные широкие ленты крашеной ткани, свисавшие от пояса наподобие юбок, а кожа у них была густо-черной, с легким коричневым оттенком. Женщины этого народа ходили в том же одеянии, оставляя грудь открытой, и носили детей за спиной в чем-то вроде мешков из тех же лент, что и «юбки». Они украшали себя широкими ошейниками из медной проволоки, носили анклеты[3] из ярко-красных бобов на щиколотках, а также ожерелья и браслеты. Жили они привольно: растили овощи в огородиках близ своих жилищ, крытых толстым слоем соломы, пасли коз и немногочисленных коров, не похожих на наших, и, конечно, рыбачили. Как только мы бросили якорь, они примчались с берега на маленьких лодчонках, чтобы торговать прямо возле нашего борта, а лучше упросить нас перебраться на берег. Их интересовали эмалированные изделия, филигранные и узорчатые ювелирные украшения – в основном из меди, оружие, зеркала, специи, шелк и вышитые ткани, а также самые обыденные тюки с финиками. Взамен они предлагали товары, которые долгие месяцы собирали, так или иначе приобретая их у племен, обитавших в глубине материка: мешочки золотого песка, разноцветные камешки и обломки камней с прожилками, которые позднее будут разрезаны, отполированы и превратятся в дорогие самоцветы, высоко ценимые в Багдаде пятнистые шкуры пардов и – что ценилось превыше всего прочего – огромное количество слоновых бивней.

Здесь мы расстались с остальными кораблями, вместе с которыми вышли из Аль-Убуллаха. Они остались на якорях, чтобы вести неспешную торговлю, Сулейман же не собирался нарушать обещание, данное Джафару. Он сделал лишь непродолжительную остановку. Мы запаслись водой и свежей провизией, после чего – в одиночку – устремились дальше на юг. Наше судно проплывало мимо цепочек островов, опушенных прибоем рифов, торчавших из воды скал, покрытых кустами, и мелких устьев рек, где берега закрывала сплошная стена деревьев, опиравшихся на подобные змеям корни, которые наполовину уходили в воду, а частично возвышались над нею. Сулейман называл их словом «гурм». За следующую неделю мы достигли предела тех земель, которые нашему корабельщику уже доводилось видеть, и тут, по чистой случайности, целеустремленность старого морехода получила вознаграждение.

Чтобы разузнать что-нибудь о рух и о грифоне, мы сделали короткую остановку у небольшой песчаной ленточки на побережье, над которой пряталось в вездесущих пальмах несколько дюжин хижин. Двое моряков Сулеймана довезли нас до берега в корабельной шлюпке. К тому времени утро очередного жаркого, душного солнечного дня уже вошло во все свои права. На берег мы высаживались лишь втроем – я, Сулейман и Зайнаб как переводчица. Мне было очень трудно заставить себя не смотреть на нее, когда мы находились так близко друг от дружки, но я все же заставил себя вглядываться в берег, где в нескольких шагах от воды стояла на песке пара лодчонок и сохли на воткнутых кольях рыбацкие сети. Обитатели селения вели себя скромно – они наблюдали за нашим приближением издали, а когда мы вылезли из лодки в мелкую воду у самого берега, даже отступили на несколько шагов. Зайнаб прокричала что-то – видимо, приветствуя их. И лишь после этого четыре человека – мужчины, босые и одетые лишь в набедренные повязки, – неуверенно вышли вперед. В разрезы, сделанные в мочках ушей, у них были вставлены маленькие серебряные пластинки или кусочки слоновой кости. Переводчица объяснила им, что мы пришли с миром: лишь затем, чтобы отыскать огромную летающую птицу – такую большую, что она способна унести в когтях слона. Ей пришлось повторить несколько раз, прежде чем местные обитатели поняли ее, я же пытался помочь ей, рисуя на песке силуэт грифона, в чем, правда, не слишком преуспел. Львиное якобы тело нарисованного мной зверя могло принадлежать любому четвероногому хвостатому зверю, а птичья голова скорее могла сойти за цыплячью, нежели за орлиную.

Собеседники внимательно изучили мой неумелый рисунок, посовещались меж собой, а потом дружно замотали головами.

– Спроси, не видели ли они чего-нибудь подобного. Или, может быть, они слышали о таком? – предложил я Зайнаб.

Она перевела мой вопрос. Последовало новое совещание – на сей раз более оживленное, – а потом один из мужчин быстро направился в деревню. Он исчез за частоколом и вскоре появился, держа что-то в руках. Когда он подошел ближе и я разглядел, что он несет, во мне сразу же зародилась надежда на успех путешествия. Это была половина очень большого крючковатого клюва – иссиня-черного, с грозным острием.