Томми и Ева говорили с другим полицейским. Они встретились с ней потом в коридоре, но прошли мимо, игнорируя ее, притворившись, что ее нет, словно ее никогда не было. Странно было, что и она сделала то же самое. Только покосилась в их сторону и отвернулась. Вышла из участка перед ними, не придержав двери, хотя понимала, что они идут за ней, почти след в след, так что кто-то из них — видимо, Томми — успел придержать дверь, прежде чем та захлопнулась у них перед самым носом. Выйдя на тротуар, Сюсанна повернулась к ним спиной, несколько раз глубоко вздохнула и попыталась понять, куда подевалась она сама. Ее изумление и горе, ее тревога и гнев и все прочее, что в ней было. Безуспешно. Ею овладело задумчивое ледяное спокойствие. Она могла только думать, но не чувствовать.

Хотя все-таки, наверное, не совсем так, заключила она, наискось переходя площадь. Одно чувство осталось. Презрение. Она же все видела, как Ева притворялась в Народном парке, как расчетливо подстроила, чтобы у полицейского, а вместе с ним и у фотографа с большой черной штуковиной для вспышки, у того толстого дядьки из местной газеты, возникло впечатление, что эта девушка — ключевой свидетель, а может, вообще главное действующее лицо во всей истории. И как потом, уже на улице возле полицейского участка, она повторила тот же номер для корреспондентов из «Афтонбладет» и «Экспрессен». Потому что все дело, конечно, в ревности. Бьёрн так ревновал ее к Роббану. Или к Томми. Сюсанна фыркнула. Когда же Ева уймется?

Теперь Сюсанна была уже на Центральной улице. Где-то пробили часы, и она остановилась, чтобы посчитать удары. Напрасно. Часы пробили единственный раз. Значит, теперь час ночи. Она огляделась. Ни единого человека вокруг. Ни живой души. Город лежал такой же пустынный, как утром, когда они приехали сюда десять часов тому назад. Бьёрн пойдет прямо по улице, совершенно открыто. Никто его не увидит. Никто не схватит. Надежда шевельнулась внутри, но лишь на секунду. Рано или поздно он ведь появится и будет арестован.

Потому что не может человек взять и исчезнуть. Растаять как дым. Дать себя уничтожить.

Молчание длиной в вечность. Наконец Андерс прокашливается:

— Я был на ней женат.

Он произносит это впервые. Был женат. А не просто «женат». Глаза Сюсанны расширяются.

— Вы были женаты на Еве?

Он чувствует, как пот выступает на верхней губе, и торопливо проводит по ней рукой. Как провинившийся ребенок. Как мальчишка, не знающий, как извиниться. Поэтому для ответа находится единственное слово:

— Да.

— Господи, но как…

Она осекается посреди фразы. Сообразила, видимо, что вопрос будет бестактный. Несмотря на это, ему удается улыбнуться ей:

— Да я и сам иногда удивляюсь…

Взгляд ее блуждает, она ищет, что бы такое сказать. Что-нибудь менее бестактное. Находит и смотрит ему прямо в глаза:

— Этот снимок сделала я.

Только теперь он замечает, что крепко сжимает в кулаке остатки порванной фотографии. Разжав ладонь, он смотрит на клочки:

— Вы, наверное, хотели ее взять?

Сюсанна выпрямляется, заложив руки за спину, и продолжает смотреть ему в глаза:

— Нет. Совершенно не хотела.

Повисает молчание, потом он улыбается. Она улыбается в ответ, но очень коротко, словно слабый огонек вспыхнул и сразу погас.

— На ней ведь был и Бьёрн, — произносит она. — Раньше. Он стоял на этом снимке рядом с Евой.

Андерс поднимает брови:

— Бьёрн Хальгрен? Ваш брат?

Ее взгляд мечется. Словно Андерс давит на нее. Словно ляпнул что-то неуместное.

— Двоюродный брат на самом деле. Но мы выросли вместе, как родные брат и сестра.

Он молча кивает. Толком не знает, что тут следует сказать, судорожно ищет слова, прежде чем набрать воздуха и продолжить:

— Значит, она отрезала его. Прежде чем мне фотокарточку подарить.

Улыбка снова затрепетала на ее губах.

— Хорошо.

Что хорошо? Он спохватывается в последний миг и снова улыбается, хоть и чуть менее сердечно, а потом говорит:

— Но я уверен, что она сохранила его снимок. Ева никогда не расставалась с вещами просто так.

Взгляд Сюсанны опять убегает.

— Не то что с людьми.

Эту тему следовало бы развить, но он не отвечает, просто склоняет голову и снова смотрит на четыре кусочка фотобумаги на ладони.

— Вы давно разошлись?

Она спрашивает робко. Осторожно. Андерс не отвечает и не смотрит на нее, он сжимает ладонь, делает шаг в сторону и выкидывает обрывки в корзину для бумаг.

— Да нет, — произносит он затем, не вполне сознавая, что именно отрицает. — Пойду-ка я позавтракаю.

После чего поворачивается и идет в кают-компанию.

Сюсанна входит туда не сразу. К этому времени Андерс успевает уже усесться за крайний столик, у самого входа. Место выбрано тщательно и не без расчета. Чтобы иметь возможность, как только Ульрика войдет, улыбнуться ей такой же улыбкой, какой улыбнулась она, когда в четвертом часу ночи вышла из его каюты.

— Пора, забор проб, — сказала она, одеваясь. Сам он лежал на койке, молча и неподвижно, пытаясь понять, что же, собственно, произошло. Между ними. Между Ульрикой и Андерсом. И преобразило ли его самого это произошедшее, сделало ли другим? Ведь прежде он, не облекая это в слова, сумел, однако, убедить себя, что больше никогда и ни за что не сможет переспать с женщиной, не нанеся морального урона всему женскому полу. Потому что он ведь никудышный любовник. Он жалок в постели. Вонючий волосатый тип, годами заставлявший Еву каменеть при своем приближении, а потом обреченно вздыхать. Неуклюжий и толстокожий, неспособный, как она ему объяснила, даже представить себе, как он выглядит в глазах действительно чувствующего человека, такого, как она, воспитавшего и взлелеявшего свою чувственность.

А прошлой ночью он все-таки переспал с Ульрикой. И она не отпрянула, когда он ее коснулся. Она была мягкой, теплой и податливой. Целовала его открытым ртом. Ее соски затвердели. Ее лоно стало влажным. И она задрожала в тот самый миг, когда он кончил, задрожала и застонала, и он почувствовал, как ее влагалище сжалось вокруг него и как теплая влажная волна…

Он, сморщившись, наклонился над подносом с завтраком. Не надо про это думать. То, что он пережил с Ульрикой, требует бережного обращения. Не та это вещь, которую можно просто сидеть и вспоминать за завтраком, просто чтобы пощекотать себе нервы. Воспоминания быстро изнашиваются. Он слегка улыбнулся, подумав: это он спрячет в сердце. Не рассказывая. Не обдумывая. Да, именно так. Потому что произошло то, что за пределами любых слов. Нет слов для такого чувства, когда отступает всякая тяжесть, когда ты настолько легок, что можешь летать, но, однако, настолько силен, что сможешь нести всю планету, поднять ее, кинуть, точно мячик…