— Очень любезно с вашей стороны приехать для встречи со мной, сэр, — сказал он несколько скованно. — Крайне любезно.

Все та же сглаженная и невыразительная манера разговаривать, тот же неестественный голос.

— Чем могу быть полезен? — спросил в тон ему Смайли.

Они сели. Смайли предложил мисс Бримли сигарету и дал прикурить.

— Это по поводу статьи, которую вы собирались написать о Стелле, — начал Роуд. — Я чувствую себя очень неловко из-за этого, потому что вы проявили к ней столько внимания, так уважительно отнеслись к ее памяти. Я понимаю, вами движут самые лучшие намерения, но только мне бы не хотелось, чтобы этот материал появился в печати.

Смайли не произнес ни слова, и Эйлсе тоже хватило ума промолчать. С этого момента говорить должен был только Смайли. Его же, казалось, совершенно не смущало воцарившееся молчание, а вот Роуда оно заметно встревожило.

— Это будет неправильно, нельзя печатать ничего подобного. Мистер Гластон со мной согласился, я разговаривал с ним вчера перед его отъездом, и он полностью разделяет мою точку зрения. Мы не можем дать согласие на такую публикацию.

— Отчего же?

— Понимаете, слишком многие знают правду. Тот же мистер Кардью. Я спросил его. Он знает о Стелле очень много, как никто другой, и я обратился к нему. Даже он понимает, почему я сменил церковь. Потому что не мог больше видеть, как она приходит в молельный дом каждое воскресенье и принимается отбивать земные поклоны. — Он помотал головой. — Это все было неправильно. Она словно издевалась над нашей верой.

— Что же вам сказал мистер Кардью?

— Он считает, не нам об этом судить. Пусть всех рассудит Бог. Но я попытался объяснить ему, как некрасиво получится, когда люди, которые знали Стеллу, которым были известны ее поступки, прочтут ваши похвалы в «Вестнике». Они решат, что это чистой воды безумие. Но он никак не хотел со мной соглашаться, без конца твердил: «Предоставим все в руки Божии». Но только я не могу этого допустить, мистер Смайли.

На несколько минут вновь воцарилось молчание. Роуд сидел неподвижно, лишь чуть заметно покачивая головой. А потом продолжил:

— Я ведь сначала тоже не верил старому мистеру Гластону. Он говорил мне, что она плохой человек, но я не поверил ему. Они жили тогда в доме на холме. На Горс-Хилл, в двух шагах от нашей церкви, — Стелла и ее отец. Прислуга у них никогда надолго не задерживалась, и всю работу приходилось делать ей самой. Я часто навещал их по утрам в воскресенье после службы. Стелла ухаживала за отцом, готовила для него еду, убирала и заботилась обо всем, вот почему я так долго не мог осмелиться попросить у мистера Гластона ее руки. В Брэнксоме Гластоны считались большими людьми. Я же был тогда всего-навсего учителем в начальной школе. Но мне разрешили работать лишь половину дня, потому что я готовился получить диплом колледжа, и я решил, что, как только добьюсь этого, сделаю ей предложение.

Через воскресенье после успешной сдачи экзаменов я снова пошел к ним после утренней церковной службы. Мистер Гластон сам открыл дверь и сразу провел меня в свой кабинет. Из его окна можно было видеть крыши половины гончарных мастерских Пула, а дальше открывался вид на море. Он усадил меня и сказал: «Я знаю, зачем ты сегодня пришел, Стэнли. Ты хочешь взять Стеллу в жены. Но ведь ты совершенно не знаешь ее, — заявил он. — Ты не знаешь о ней ничего».

«Я бываю в вашем доме уже два года, мистер Гластон, — возразил я. — И мне кажется, я принял правильное решение».

И тогда он начал рассказывать мне о ней. До этого я и представить себе не мог человека, который отзывался бы подобным образом о собственном ребенке. Он сказал, что она плохой человек, что у нее в сердце живет скверна. Что она преисполнена зла. И именно поэтому ни одна служанка не желала оставаться работать в доме на холме. Он рассказал, как она умела сближаться с людьми, изображая тепло и доброту, пока они не раскрывали перед ней душу, а потом использовала все, что узнала, против них самих, распуская невероятные сплетни, смешивая правду с лживыми домыслами. Он мне много чего тогда о ней порассказал, но я не поверил ни единому слову. У меня разум помутился, я назвал его ревнивым вздорным стариком, который не хочет потерять бесплатную прислугу, человеком лживым и жадным, готовым очернить единственную дочь, только бы она ухаживала за ним до смерти. Я сказал, что это он сам, а не Стелла, очень дурной человек и снова назвал мерзким лжецом. Но он, казалось, уже перестал меня слушать. Я выбежал в прихожую и позвал Стеллу. Она вышла из кухни, если я не ошибаюсь, бросилась ко мне, обняла и поцеловала.

Через месяц мы поженились. Старик дал согласие. На свадьбе он жал мне руку, называл славным молодым человеком, а я думал, какой же он старый лицемер. Он даже дал нам денег — причем мне, а не дочери. Две тысячи фунтов. И я решил, что он пытается таким образом загладить впечатление от своих слов о Стелле. Поэтому позже я написал ему письмо, в котором заверил, что полностью простил его. Он мне не ответил, и виделись мы с тех пор очень редко.

Примерно год или чуть дольше мы вполне счастливо прожили в Брэнксоме. Она вполне оправдывала мои ожидания, оказавшись человеком простым и хорошей хозяйкой. Ей нравилось ходить со мной на прогулки, тогда мы часто целовались; еще она любила иногда изобразить важную даму, нарядно одеться и пойти ужинать в «Дельфин» — лучший местный ресторан. Да и мне, признаюсь, это тоже тогда было по нраву — показаться в модном месте с дочерью самого Гластона. Он ведь был членом местного Ротари-клуба, заседал в магистратуре и вообще был в Брэнксоме важной фигурой. Ей нравилось дразнить меня этим, причем часто при посторонних, что иногда меня немного расстраивало.

Помню, однажды мы снова пошли в «Дельфин», а там работал официантом парень по имени Джонни Рэглан. Мы с ним вместе учились в школе. Джонни всегда был немного непутевым, сорвиголовой, который после школы не занялся ничем серьезным, а только ухлестывал за девушками и все время нарывался на неприятности. Стелла была с ним знакома, хотя я представить не мог, откуда она могла его знать. Не успели мы сесть, как она позвала его. Джонни подошел, и она велела ему взять стул и присоединиться к нам. Управляющий злился, но не осмелился перечить дочери Сэмюэла Гластона. Джонни просидел с нами весь вечер, а Стелла расспрашивала его о школе и о том, каким я был учеником. Джонни, конечно, расцвел от счастья, распустил хвост, стал сначала нахваливать меня. Мол, я был молодчина и отличный парень и все такое, но потом его понесло. Он вспомнил, как пару раз поколотил меня, — все это было враньем, но Стелле его небылицы явно нравились. Позже вечером я упрекнул ее в этом. Сказал, что заплатил в ресторане немалые деньги не за то, чтобы выслушивать дурацкие россказни Джонни Рэглана. И тут она накинулась на меня, как дикая кошка. Во-первых, я тратил ее деньги, заявила она, а во-вторых, Джонни ничем не хуже меня самого, а то еще и даст мне сто очков вперед. Конечно, потом ей пришлось извиняться. Она поцеловала меня, и мне ничего не оставалось, как сделать вид, что ничего не случилось.

У него на лице выступил пот. Роуд говорил быстро и сумбурно, слова наталкивались одно на другое. Так люди вспоминают ночной кошмар, пока подробности все живы в памяти и страх не улетучился окончательно. Он сделал паузу и посмотрел на Смайли, словно ожидая его реакции, но взор Смайли был устремлен куда-то мимо него, лицо выглядело совершенно бесстрастным, хотя в глазах появилась несвойственная ему жесткость.